Современное искусство по своей природе воспитывает в зрителе только резонерство и пассивность. Чем больше художник – в особенности, кстати говоря, так называемый «политический» художник – задает вопросов, тем больше публика чувствует себя вправе на них не отвечать. 

Именно поэтому, когда художник эти неписаные правила игры нарушает, это становится столь серьезно. Так произошло в 1970 году с Хансом Хааке, который провел на выставке «Информация» в Нью-Йоркском Музее современного искусства профессиональный опрос общественного мнения на политические темы, первым выступив на территории по-настоящему провокативного активизма. Когда в 1971 году он собрался повторить этот опыт в Музее Гуггенхайма, это стоило американской карьеры и ему самому (его в течение двенадцати лет не выставляли в США, и музеи не покупали его работы), и куратору выставки Эдварду Фраю, которого больше никогда и никуда не взяли на работу. Авторам этого жеста удалось действительно на миг прорвать границы безопасной территории искусства, что бывает не столь часто.

Менее известно, что в конце 1960-х годов у Хааке были и другие работы, которые представляли собой социологический опрос посетителей; там не было политических вопросов, только вопросы о том, откуда посетители родом и где они живут, для ответа на которые думать, в общем-то, не требовалось. Но само желание получить ответ на свой вопрос представляло собой авангардный прорыв занавеса «искусства как исследования» – того самого занавеса, который прорывается и прорывается, а потом каким-то фантастическим образом зарастает снова, и каждому следующему авангардисту приходится делать новый прорыв. Можно сказать, что Хааке – один из самых выдающихся «задавателей вопросов» в искусстве – одним из первых понял, насколько этого вопрошания недостаточно, если не дожидаться ответа.

Теперь вопросы задает Юрий Альберт, и снова делает прорыв. Ему удалось и работу Хааке подвергнуть сомнению, найдя, так сказать, дыру в его защите, - этот критический метод Хааке, как мне кажется, одобрил бы.

Дело в том, что в случае своего опроса Ханс Хааке вряд ли искал ответа, хотя и задавал вопрос. Как-то не верится, что ему было действительно интересно знать, «будет ли тот факт, что губернатор Рокфеллер не разоблачил политику президента Никсона в Индокитае, причиной не голосовать за него в ноябре». Вопрос этот во многом тоже носил риторический характер.

В своем проекте «Moscow Poll» Альберт задает посетителям вопросы, на которые действительно трудно ответить, и правда интересно прочитать ответы. По ходу опросника более политические вопросы сменяются более эстетическими, и отвечать становится все труднее. Я так и вижу посетителей галереи перед опросными листками – обо всем забывших, парализованных мыслью, застрявших тут на полдня, чтобы наконец-то понять, кажутся ли им работы художника хуже, если они не разделяют его политических убеждений. Хотела бы я сама знать ответ…

По-настоящему удачно заданный вопрос, таким образом, - это вопрос, на который нет одного и заранее известного ответа. Именно это имел в виду Малевич, когда говорил, что хочет своим искусством «остановить слово на устах пророка».

Тут я должна заметить, что мое собственное представление о том, что такое современное искусство, каковы правила его восприятия и каков его собственный этос, во многом сформировано именно работами Юрия Альберта, которые в 1980-е годы были в числе первых виденных мною образцов этой причудливой игры человеческого ума. Именно благодаря Альберту я сразу поняла новейшее искусство как тип мышления, который все время подрывает свои собственные основания, постоянно и очень критично анализирует саму систему кодирования, все описывает только через отрицание («Я не Кабаков»), занимается самоуничижением, но главное – никогда не дает зрителю права на постановку прямого вопроса: вы за или против? И что вы хотели сказать?

Художник задает вопросы, чтобы вопрос не задали ему. Главное – не быть пойманным в сеть односторонних определений, и если это удалось – работа состоялась. Высшей добродетелью считается тут воздержание от суждения.

Это, конечно, совсем другая этика, нежели та, которую транслируют работы Ханса Хааке. Смысл вопроса Хааке заключался в том, чтобы задать его – в данном конкретном месте, в музее, где Рокфеллер был важной культурной фигурой; этот проект положил, как известно, начало институциональной критике, для которой важно не столько, что сказать, сколько где. Здесь искусство как бы оставляет намерение быть исследовательской практикой (которая на территории искусства ни к какому ответу и результату все равно не приводит) и становится политическим поступком (у которого есть надежда все-таки быть поступком).

У русских художников в 1970-е и 1980-е годы такой надежды не было. Для Хааке не подлежит сомнению, что он работает в публичном пространстве – русское искусство такой убежденностью никогда не обладало.

Обладает ли сейчас? Это как раз тот самый вопрос, на который интересно услышать ответ.

Тем более что опросник Юрия Альберта не предусматривает для зрителя опцию «воздержаться». 

Екатерина Деготь
сентябрь 2009