ЕЖЕДНЕВНЫЕ НОВОСТИ ИСКУССТВА@ARTINFO
В МИРЕ
В МОСКВЕ
В РОССИИ
В ПИТЕРЕ В
ИНТЕРНЕТЕ ПЕРИОДИКА
ТЕКСТЫ
НАВИГАТОР
АРТ ЛОНДОН
- РЕПОРТАЖИ ЕЛЕНЫ ЗАЙЦЕВОЙ АРТИКУЛЯЦИЯ
С ДМИТРИЕМ БАРАБАНОВЫМ АРТ
ФОН С ОКСАНОЙ САРКИСЯН МОЛОЧНИКОВ
ИЗ БЕРЛИНА ВЕНСКИЕ
ЗАМЕТКИ ЛЕНЫ ЛАПШИНОЙ SUPREMUS
- ЦЮРИХ ОРГАНАЙЗЕР
ВЕЛИКАНОВ
ЯРМАРКИ
ТЕТЕРИН
НЬЮС ФОТОРЕПОРТАЖИ
АУДИОРЕПОРТАЖИ
УЧЕБА
РАБОТА
КОЛЛЕГИ
АРХИВ
|
◄art-ontheground
#22
Павел Митенко. О нищете студенческой среды рассмотренной в экономическом, политическом, психологическом, интеллектуальном аспектах, а также некоторые средства к её устранению участниками Ситуационистского Интернационала и студентами Страсбурга. |
|
Этот памфлет впервые
опубликован в 1966 в Страсбургском Университете его студентами и участниками
Ситуационистского Интернационала. Атакуя подобострастие студентов
университета и стратегии радикальных активистов, он вызвал большой шум,
приведший к распространению идей СИ и подтолкнул события Мая 1968 во Франции. |
 |
|
Мы можем утверждать, без большого риска ввести кого-либо в заблуждение, что
студент во Франции, уступая в этом лишь полицейскому и попу, презираем всеми.
И если очевидные причины, вызывающие это презрение, часто являются лишь
штампами, предоставленными господствующей идеологией, то причины, по которым
он действительно достоин презрения и презираем с точки зрения революционной
критики, остаются сегодня вытеснены и не высказаны. Участники ложного спора
о студенчестве, тем не менее, способны признать их и узнать в них себя. Но
пока, их бессознательное презрение превращается в слепое восхищение
студентами. Так, беспомощная левая интеллигенция (от Temps Modernes до
l’Express) млеет перед мнимым "студенческим подъёмом", а партийная
бюрократия (от так называемой Коммунистической партии, до сталинистского
Национального Объединения Студентов Франции U.N.E.F.) по существу,
уклоняется от ссоры со своей "моральной и материальной" опорой. Мы
показываем студентам причины такого положения дел и то, как эти причины
позитивно участвуют в доминирующей реальности сверхразвитого капитализма. Мы
выпустили эту брошюру для разоблачения одной за другой этих причин:
преодоление отчуждения не имеет другого пути, кроме пути отчуждения. Все анализы и обзоры студенческой среды, остаются небрежны к её существу. Они никогда не выходят за пределы университетской специализации (психологии, социологии, экономики) и остаются, поэтому, фундаментальным образом ошибочны. Все они следуют тому, что Фурье задолго до этого назвал легкомысленной методикой, "применяя штатные законы науки к её фундаментальным предпосылкам". Фетишизм факта маскирует существенные категории, и детали заслоняют общее. Пишут обо всём в этом обществе, кроме того, что оно представляет собой по существу: товар и спектакль. Авторы социологического опроса "Наследники: студенты и культура" остаются безоружными перед несколькими частичными истинами, которые, в конце концов, способны лишь подтвердить. Вопреки всем их похвальным стремлениям, они остаются в рамках профессорской морали, бессмертной кантовской этики реальной демократизации через реальную рационализацию системы преподавания: так сказать, морали преподавания самой системе. Тогда как их ученики, те самые студенты, которых они изучают, и которые как Кравец[1] уверяет себя, "просыпаются тысячами", на деле лишь компенсируют свою горечь будущего мелкого бюрократа грудой хлама устаревшей революционной фразеологии. Вклад овеществления в спектакль[2] в условиях современного капитализма принуждает каждого к одной из ролей в проживании всеобщей пассивности. Студент не составляет исключения. Он разыгрывает переходную роль, призванную подготовить его к окончательной роли, с которой ему придётся смириться: к позитивной, с точки зрения функционировании торговой системы, роли консерватора. Его настоящая роль, это ни что иное как инициация. Эта инициация обнаруживает, фантастическим образом, все характеристики инициации архаичной, будучи выключенной из исторической, индивидуальной и социальной реальности. Студент есть существо, разделённое между его настоящим и будущим статусом, который ясно очерчен и который он собирается приобрести механическим образом по окончании инициатического путешествия. При том, что изолируя себя в этом "обществе инициации", его шизофреническое сознание позволяет ему не узнавать свою будущность, воодушевляясь мистическим студенческим единством в настоящем, предоставляющим ему убежище также и от истории. Пружину такого переворачивания бесспорной, то есть экономической правды нетрудно понять: студенческой реальности просто невозможно смотреть в глаза. В обществе "всеобщего изобилия" реальным положением студента является крайняя бедность. Происходя в более чем 80% из слоев, доход которых превосходит доход рабочего, 90% из них располагают доходом ниже дохода самого простого рабочего. Нищета студента, остаётся по ту сторону новой нищеты общества спектакля, как будто не успев шагнуть в ногу со временем. Сегодня, когда всё возрастающая часть молодёжи освобождается от моральных предубеждений и власти внутри семьи, чтобы, не достигнув взросления, подвергаться открытой эксплуатации, студент, напротив, на всех уровнях поддерживается в состоянии безответственного и покорного инфантилизма. Если его запоздалый юношеский кризис и противостоит отчасти семье, то он без злобы принимает отеческую заботу различных учреждений, которые управляют его повседневной жизнью[3]. Колонизация различных секторов социальной практики находит в мире студента своё наиболее резкое выражение. Это не специфически студенческая проблема. И перенос на студентов всей нечистой совести общества лишь скрывает нищету и покорность каждого. Причины, которые обосновывают наше презрение к студенту, совсем другого порядка. Они касаются не только его реальной нищеты, но и его потворства в отношении всей нищеты, его нездоровой склонности благодушно потреблять собственное отчуждение, в надежде, что проблема интереса к нему будет решена, когда он заинтересует кого-нибудь своими проблемами. Однако потребности современного капитализма сделают большую часть студентов просто мелкими служащими (эквивалентом того, чем в XIX веке были квалифицированные рабочие[4]). Но перед лицом этого жалкого положения, в котором нетрудно предугадать его более или менее близкое будущее, призванное "компенсировать" постыдную нищету его настоящего, студент предпочитает отвернуться к этому настоящему, украшая его иллюзорным престижем. Ведь компенсация эта слишком плачевна, чтобы за неё цепляться; завтрашний день не несёт песен весёлых и неизбежно потонет в посредственности. Вот почему студент укрывается в нереально прожитом сегодняшнем дне.
Стоический раб, студент считает себя тем свободнее, чем цепи власти больше сковывают его. Как новая семья, Университет берётся обеспечить наибольшую социальную "автономию" студента, в то время как сам замещает напрямую и одновременно две наиболее могущественные системы социальной власти: семью и государство. Студент - их послушный и признательный ребенок. Следуя логике инфантильного подчинения, он принимает участие во всех розыгрышах ценностей и мистификаций системы, концентрируя их в себе. Иллюзии, навязанные служащим, становятся идеологией, усвоенной и транслируемой массами будущих мелких служащих. Но если древняя нищета произвела на свет самые грандиозные системы компенсации в истории (религии), то маргинальная бедность студентов не нашла себе другого утешения, кроме самых стёртых картинок господствующей системы, бурлескного повторения всех её отчуждённых произведений. Французский студент, в качестве носителя определённой идеологии опоздал всюду. Все ценности и иллюзии, которые составляют гордость его закрытого мира, уже осуждены как нестерпимые заблуждения давным-давно осмеянные историей. Собирая жалкие крохи престижа в стенах Университета, студент еще доволен быть студентом. Но поздно. Механическое, специализированное образование, которое он получает, так глубоко деградировало (по отношению к уровню буржуазной культуры прошлого[5]), что его собственный интеллектуальный уровень, каким он обладает сейчас, или наконец достигнет, годится только для господствующей всюду реальности и экономической системы её формирующей, нуждающейся лишь в фабрикации массива студентов, невежественных и не способных соображать. Пусть Университет будет институциализированной организацией невежества, пусть сама "высокая культура" растворится в ритме серийного производства профессоров, пусть все эти профессора без исключения будут кретинами, не способными научить чему-либо даже школьников – студенту всё нипочём: он продолжает с уважением слушать своих хозяев, сознательно и добровольно теряя всякое критическое сознание, ради обретения мистической общности бытия "студентом": кем-то, кто серьезно занимается тем, что изучает серьезные знания, и надеется, что ему преподают последние истины. Менопауза ума. Все, что сегодня происходит в амфитеатрах школ и факультетов будет расценено будущим революционном сообществом как помеха, как надоевший шум. Впредь студентами осмеянный. Студент не отдаёт себе отчёт в том, что история разрушает также и его смехотворный "закрытый" мир. Известный "кризис университета", являясь лишь частью более общего кризиса современного капитализма, остается предметом "диалога глухих" между различными специалистами. Он просто выражает затруднения запоздалого подлаживания этого специального сектора производства к общей трансформации производственного аппарата. Отходы старой идеологии буржуазного либерального Университета теряют всю оригинальность с исчезновением её общественных оснований. Когда-то, во времена капитализма "свободной торговли" Университет приобрёл минимальную автономию, её оставляло ему либеральное Государство. Но фактически, эта свобода находилась в тесной связи с потребностями общества той эпохи: давать привилегированному обучаемому меньшинству соответствующее эпохе общее образование, прежде чем это меньшинство вновь вставало в ряды правящего класса, едва отдаляясь от него в стенах Университета. Вот откуда произрастает эта смехотворная ностальгия профессоров[6], потерявших свой старый ошейник сторожевых псов собственных будущих хозяев, и теперь выполняющих значительно менее благородную миссию: стоять на страже необходимого экономической системе производства "белых воротничков", распределяемых по заводам и соответствующим их специализации офисам. Именно поэтому профессора противопоставляют технократизации Университета свои архаизмы и продолжают невозмутимо сбывать остатки так называемой общей культуры будущим специалистам, которые не знают потом, что с ней делать. Более серьёзны, и следовательно, более опасны модернизаторы слева и Студенческий Союз, которые требуют "реформы структуры Университета", "реадаптации Университета к социальной и экономической жизни", то есть его адаптации к потребностям современного капитализма. Распределители "общего образования" для нужд правящих классов, различные факультеты и школы, еще украшенные анахроничным престижем, превращены, в действительности, в заводы ускоренного разведения мелких служащих и руководителей среднего звена. Далекие от того, чтобы оспаривать этот исторический процесс, который напрямую подчиняет один из последних относительно автономных секторов социальной жизни требованиям системы торговли, наши прогрессисты протестуют против задержек и слабостей, которыми страдает его осуществление. Они – приверженцы будущего компьютеризированного Университета, который уже анонсируется здесь и там[7]. Нашим врагом является, таким образом, не только система торговли, но и её современные слуги. Но это естественно, что все эти дебаты прошли над головой студента, в небесах его господ распорядителей, и им абсолютно упущены: ведь целостность его жизни, в особенности, его собственной жизни, ускользает от него. Пребывая в крайней стеснённости экономически, студент приговорён к вовсе незавидному способу выживания. Но всегда довольный быть студентом, он возводит свою тривиальную нищету в оригинальный "образ жизни": мизерабилизм и богемность. Итак, "богемность", далёкая, на самом деле, от того, чтобы быть оригинальной, может быть подлинно прожита только после полного и необратимого разрыва с университетской средой. Её сторонники среди студентов (и все, кто кичится немного принадлежать к ней) только и делают, следовательно, что цепляться за лживую и деградировавшую версию того, что является, в лучшем случае, лишь посредственным индивидуальным решением. Они, таким образом, не заслуживают большего, чем презрения к старым девам всей компании. Эти "оригиналы" продолжают, через тридцать лет после В. Райха[8], столь превосходного воспитателя молодёжи, сохранять самые традиционные эротические и любовные отношения, воспроизводя связи классового общества в своих интимных связях. Склонность студента по любому поводу становиться активистом чего-угодно, скорее говорит о его импотенции. Имея некоторую личную свободу, выделенную ему тоталитарным спектаклем за счёт более или менее облегчённой временной загруженности, студент еще и игнорирует возможность приключений и экспериментов, предпочитая им повседневное пространство-время, тесно устроенное согласно своему предназначению быть декорацией всё того же спектакля. Без принуждения, он отделяет свою собственную работу от развлечения, всюду провозглашая лицемерное презрение к "работяге" и "ботану". Он утверждает все разделения общества, чтобы затем томиться в эти "кругах": религиозном, спортивном, политическом или профсоюзном. Он настолько глуп и несчастен, что доходит до распространённого в студенческой среде бездумного доверия к параполицейскому контролю психиатров и психологов, занявших своё место в авангарде современного порабощения, под аплодисменты собственных "представителей " из студенческих организаций, которые видят в этих Отделах Университетского Психологического Помощника (B.A.P.U) естественное, необходимое и заслуженное завоевание[9]. Но реальная нищета повседневной жизни студента находит непосредственную, фантастическую компенсацию, в своём главном опиуме: культурном товаре...
[1]
Марк Кравец, приобретший определённую известность среди управляющих
Национального Объединения Студентов Франции (UNEF); элегантный
парламентарий, он совершил ошибку отважившись на “теоретическое
исследование”: в 1964, в les Temps Modernes была опубликована апология
студенческого синдикализма, который в следующем году он разоблачил в том
же издании.
[2]
Само собой разумеется, что мы используем понятия спектакля, роли, и т.д.
в том смысле, который им придали ситуационисты.
[3]
Если ему не плюют в лицо, то ссут в глаза.
[4]
Только без революционного сознания; ведь в отличии от студента, у
рабочего не было иллюзии повышения по службе.
[5]
Мы говорим о Гегеле и энциклопедистах, а не l’Ecole Normale Supérieure и
Сорбонне.
[6]
Не осмеливаясь ссылаться на филистёрский либерализм, они изобретают
ссылки на университетские льготы средневековой "демократии несвободы".
[7]
См. Internationale situationniste n°9. Переписка с кибернетиком и
ситуационистская листовка Черепаха в витрине, против нео-профессора A.
Моля.
[8]
Смотрите Сексуальная борьба молодёжи и Функция оргазма.
[9]
Остальное население нужно укутать в смирительную рубашку, прежде чем оно
предстанет перед психиатром в приютившей его тюрьме. Со студентом всё
иначе. Достаточно довести до его сведения, что передовые контрольные
пункты уже открыты в гетто: и они устремятся в них с таким рвением, что
не хватит цифр, чтобы присваивать порядковые номера.
|
 |
|
Реальная нищета повседневной жизни студента находит непосредственную
фантастическую компенсацию в своём главном опиуме: культурном товаре. В
спектакле искусств студент естественным образом занимает место почтительного
ученика. В близи от места производства, но ещё не достигая его в полной мере,
– Алтарь остается закрытым для студента – он открывает "современную культуру",
бездумно принимая роль восхищенного зрителя. В эпоху, когда искусство умерло,
он, оставаясь главным приверженцем театров и киноклубов, является наиболее
жадным потребителем его трупа, замороженного и расфасованного в целлофан в
супермаркетах для состоятельных домохозяек. Он принимает в этом участие без
оговорок, без задней мысли и без дистанции. Это его естественное начало.
Если бы "дома культуры" не существовали, студент изобрел бы их. Он прекрасно
подтверждает самые банальные анализы американской социологии маркетинга:
показное потребление, рекламная дифференциации между продуктами, идентичными
в своей ничтожности (Перес или Роб-Грийе; Годар или Лелуш). Что же до этих "богов", которые производят или организуют культурный спектакль, воплощаясь для него на сцене... студент является их главным зрителем, верным их обожателем. Так, студент в массе своей присутствует на самых непристойных шоу; кто ещё заполнил бы залы, когда, например, кюре различных церквей устраивают свои диалоги без берегов (залы так называемых "марксистских" недель размышлений, залы собраний интеллигентов католиков), или когда какие-нибудь литературные развалины собираются, чтобы констатировать собственное бессилие. Беспомощный в реальных страстях, он находит наслаждение в бесстрастной полемике между интеллектуальными звездами, дискутирующими надуманные проблемы, функция которых состоит лишь в том, чтобы скрывать правду: Альтюссер – Гароди – Сартр – Барт – Пикар– Лефевр – Леви-Стросс – Шатле – Антуан. Гуманизм – Экзистенциализм – Структурализм – Сциентизм – Новый Критицизм –... В приложении своих жизненных сил, студент, как он полагает, находится в авангарде, поскольку смотрел последнего Годара, пролистал последний интеллектуальный бестселлер и сходил на последний художественный вернисаж, засвидетельствовав триумф какого-нибудь очередного надутого дурака. Наш невежда принимает за "революционную" новинку, гарантированную лейблом, наиболее бледные эрзацы исследований, действительно значительных, но только в безвозвратно ушедшем прошлом, а теперь подслащённых для хорошего рыночного обращения. Весь вопрос для него только в том, чтобы поддерживать свой культурный уровень. Студент гордится усвоенными пересказами и мнениями о трудных и значительных текстах, большего от него и не требует сформированная "массовой культурой" среда. Он не умеет читать. Он довольствуется тем, чтобы потреблять взглядом. Его любимым чтением остаётся специализированная пресса, которая аранжирует неистовое потребление культурных новинок; он послушно принимает её рекламные указания за эталоны своих вкусов. Он еще находит удовольствие в l’Express и в l’Observateur, или верит, что газета Le Monde, стиль которой уже слишком труден для него, – действительно "объективная" газета, которая отражает современность. Чтобы углублять свои общие знания, он упивается Planète, этим мистифицированным обозрением, которое занято обсуждением морщин и крапинок старых идей. Под руководством этих гидов он полагает, что принимает участие в современном мире и приобщается к политике. Ибо студент, больше чего бы то ни было рад политизироваться. Но только, понятия не имеет, что делает это через тот же спектакль. Так, вновь взяв на вооружение все смехотворные ошмётки левых идей, развенчанных более сорока лет назад "социалистическим" реформизмом и сталинской контрреволюцией, он остаётся в неведении относительно того, что прекрасно известно Власти и что привело в замешательство рабочее движение. Так, с гордостью дебила, он продолжает принимать участие в наиболее смехотворных демонстрациях, никого более не привлекающих. Ложное политическое сознание обнаруживается у него в чистом виде, и студент составляет идеальный материал для манипуляций призрачных бюрократов из умирающих политических организаций (из так называемой Коммунистической Партии U.N.E.F.). Организаций, составляющих свои тоталитарные политические программы, в которых любое отклонение или робкая попытка "независимости" послушно возвращается, после пародии на сопротивление, на своё место в партийном порядке, никогда не ставящимся под сомнение. Когда он думает что идёт дальше -- как те люди, страдающие настоящей болезнью рекламной инверсии, J.C.R. (троцкистская группа 1966-69 под названием "Коммунистическая революционная молодёжь"), которые при этом ни молоды, ни коммунисты, ни революционны -- он достигает лишь того, чтобы весело присоединяться к епископскому лозунгу: Мир во Вьетнаме. Студент гордится противопоставлять себя "архаизмам" де Голля, но не понимает, что действует лишь во имя ошибок прошлого, его застывших преступлений (таких как сталинизм во времена Тольятти - Гароди - Хрущёва - Мао), и что, таким образом, его молодость еще архаичнее, чем Власть, которая, в отличии от него, действительно располагает всем необходимым для управления современным обществом. Но студент и близко не стоял к архаизму. Он считает, что в целом, имеет представление обо всём, обладает связной картиной мира, которая придаёт смысл его потребности в ажиатации и беспорядочных связях без страсти. Поэтому, свихнувшись от лихорадки современных церквей, он кидается на старьё из старья, чтобы приобщиться к разложившимся останкам доисторических религий, которые он считает достойными себя и своего времени. Мы едва осмеливаемся это подчеркнуть, но студенческая среда, вместе со средой седых провинциалок, являются сектором, где в наибольшей степени поддерживается открытое признание религий, и еще сохраняют влияние их самые феерические образцы. Существуют, тем не менее, среди студентов люди достаточного интеллектуального уровня. Им удаётся превосходить этот несчастный контроль над способностями, рассчитанный на посредственностей, и они его действительно превосходят, потому что они поняли систему, потому что они презирают её, потому что они знают своих врагов. Они берут в системе знаний лучшее: её кошелёк. Пользуясь дефектами контроля системы, которую её собственная логика обязывает, по крайней мере в этом месте и в этот момент, сохранять маленький чисто интеллектуальный сектор "поиска", управляемый в большей степени либеральной академической средой, чем рыночной рациональностью -- они спокойно будут поднимать дух сопротивления на более высокий уровень: их открытое презрение к функционированию в системе, в сочетании с ясностью ума точно позволяет им быть сильнее слуг системы, и прежде всего, интеллектуально. Людям, о которых мы говорим, предстоит стать теоретиками грядущего революционного движения, это видно по тому, как они говорят о нём. Они не скрывают – то, что они получили от системы, будет использовано для её ниспровержения. Ибо студент не может восстать против чего-либо, не восстав против своего образования. Но необходимость этого мятежа не ощущается студентом так же естественно, как рабочим, который спонтанно восстает против условий своего труда. Студент является продуктом современного общества наравне с Годаром и Кока-Колой. Его крайнее отчуждение может быть оспорено только через оспаривание общества в целом. Никоим образом эта работа не может быть произведена на студенческой почве, университет не станет главной ареной борьбы: студент, наделяющий ценностью себя как такового, наделяет себя псевдоценностью, которая не позволяет ему осознать его реальное бесправие. В силу этого, он пребывает на самой вершине ложного сознания. Но везде, где современное общество начинает ставиться под сомнение, этому сопутствует бунт молодежи, который является лучшей критикой пассивного и самодовольного студенчества. Недостаточно, чтобы понимание искало реализации, нужно, чтобы реальность искала понимания. После долгого летаргического сна и перманентной контрреволюции, намечается, вот уже несколько лет, новый период борьбы, которую, по видимому, вынашивает молодёжь. Но общество спектакля, в своей репрезентации представляющее и себя самого и своих врагов, навязывает постижению мира и истории собственные идеологические категории. Оно выдаёт все, что ни происходит, за естественный порядок вещей, оно помещает предвещающие его преодоление настоящие новости в узкий формат своих поддерживающих спячку новостных сюжетов. Восстание молодежи против навязываемого ей образа жизни является ни чем иным, как предзнаменованием более широкого восстания, которое объединит тех, для кого все более и более нестерпимым становиться этот образ жизни. Оно предваряет следующую революционную эпоху. Однако господствующая идеология и ее повседневные механизмы, в соответствии с испытанным инструментами переворачивания реальности с ног на голову, не могут ничего, кроме как привести это реальное историческое движение к социо-естественной псевдо-категории: Идее Молодежи (против которой той, в сущности, и предстоит восстать). Таким образом, они стараются представить новую молодежь бунта в качестве вечно бунтующей молодёжи, возрождающейся в каждом поколении, чтобы стушевываться в тот момент, когда "молодой человек уже готов ко всей серьёзности производства и активности в виду конкретных и истинных целей". "Мятеж молодёжи" был и является предметом настоящей журналистской инфляции, которая устраивает из него спектакль "мятежа", дающий предмет для созерцания – а не соучастия и участия – уже интегрированный и необходимый для функционирования общественного строя. Такой облик мятежа против общества успокаивает это общество, потому что позволяет ему сохранять ощущение безопасности через локализацию проблем. В апартеиде "проблемы молодёжи" – как это уже было с проблемами женщин или проблемой чёрных – перестают быть частью жизни всего общества. В действительности, если в современном обществе и существует "проблема молодежи", то проблема эта заключается в глубоком кризисе общества, который ощущается молодежью с большей остротой[1]. Воистину произведённая современным обществом, она сама современна настолько, чтобы беззаветно в него интегрироваться, или радикально его отвергнуть. То, что действительно удивляет, это не возмущение молодёжи, а то, что "взрослые" так покорны. У их покорности нет объяснения мифологического, но есть объяснение историческое: предыдущее поколение знает обо всех поражениях, оно потребило всю ложь периода постыдного разложения революционного движения. Рассмотренная сама по себе, "Молодежь" - лишь рекламный миф, уже глубоко связанный со способом капиталистического производства, лишь выражение его динамизма. Это иллюзорное первенство молодежи стало возможным с восстановлением экономики после Второй Мировой войны и массовым входом на рынок настоящего нового класса податливых потребителей, исполняющих ту роль, что стала залогом интеграции в общество спектакля. Но господствующее объяснение мира снова оказывается в противоречии с социально-экономической реальностью (так как запаздывает по отношению к ней). Именно молодёжь, первая, утверждает неотразимую жажду жизни и спонтанно восстает против скуки повседневности и пустого времяпрепровождения, которые старый мир продолжает ткать за процессами различных модернизаций. Восстающая часть молодёжи выражает чистый отказ, без осознания перспективы выхода за пределы своего отрицающего нигилизма. Эта перспектива ищется и утверждается сейчас во всем мире. Ей надо достигнуть как связанности теоретической критики, так и практической организации этой связанности. Максимально обобщая, можно сказать, что Blousons noirs (предшественники панка) во всех странах наиболее яростно выражают отказ от интеграции. Но абстрактный характер их отказа не оставляет им никакого шанса вырваться из противоречий системы, негативным и незапланированным продуктом которой они являются. Blousons noirs производятся всеми сторонами наличного порядка: архитектурным урбанизмом, разложением ценностей, расширением потребительского досуга, все более и более скучного, гуманистически-полицейским контролем больше и больше распространяемым на всю повседневную жизнь, пережитками приватной семейной ячейки. Они презирают работу, но принимают товар. Они хотели бы иметь все, на что указывает им реклама, сейчас же и бесплатно. Это фундаментальное противоречие определяет всё их существование, оно сковывает их попытки позитивных поисков подлинной свободы в использовании времени, в самоутверждении, в создании общности. (Ведь такие микро-объединения восстанавливают на краю развитого общества примитивизм, где нищета неотвратимо воссоздаёт отношения иерархии в банде. И эта иерархия, которая может утверждаться только в борьбе против других банд, изолирует каждую банду и, в каждой банде, индивида). Для выхода из этого противоречия, Blousons noirs, в конце концов, придётся или работать, чтобы покупать товары – и существует уже целый сектор производства, удовлетворяющий их потребительские желания (мотоциклы, электрогитары, одежда, диски, и т.д.), а также воспроизводящий их самих в качестве потребителей – или атаковать законы потребления товара, примитивно воруя его, либо сознательным образом доходя до революционной критики мира товара. Потребление смягчает обычаи этих молодых бунтовщиков, и их мятеж опускается до худшего конформизма. У мира Blousons noirs нет другого выхода, кроме революционизации или слепого повиновения боссу. Provos создают первую форму преодоления опыта Blousons noirs, впервые придавая их мятежу политическую форму. Они родились под счастливой звездой при соитии отходов искусства, разлагающихся в погоне за успехом и массы молодых бунтовщиков, стремящихся заявить о себе. Их организация позволила и тем и другим продвинуться к достижению нового типа революционного состязания. "Художники" привнесли в эту игру некоторые тенденции, еще очень мистифицированные и обременённые грудой идеологического хлама; у молодых бунтовщиков в арсенале было только насилие их мятежа. С момента формирования организации, обе тенденции оставались разделены; большинство без теории сразу оказались под опекой тонкого слоя подозрительных руководителей, которые пытались поддерживать свою "власть" секрецией "провотаристской" идеологии. Насилие Blousons noirs вместо того, чтобы развиваться в плане идей преодоления искусства, оказалось захвачено нео-артистическим реформизмом. Таким образом, Provos являются выражением последнего реформизма, произведенного современным капитализмом: реформизма повседневной жизни. В то время как ничто меньшее, чем перманентная революция не способно изменить повседневность, верхушка Provo верит – также как Бернштейн надеялся на превращение капитализма в социализм с помощью реформ – что достаточно лишь привнести некоторые улучшения, чтобы освободить её. Высказываясь за фрагментарные изменения спектакля, Provos доходят до принятия всей его совокупности. Чтобы придать себе основательности, их лидеры изобрели смехотворную идеологию Провотариата (художественно-политический салат, невинно составленный из остатков покрытого плесенью праздника, на котором никого из них не было), предназначенного по их мнению, противостоять "пассивности" и "скатыванию в буржуазность" Пролетариата, этой туманной левацкой святыни. Будучи разочарованными в изменении целого, Provo разочаровываются и в единственной силе, несущей надежду возможного преодоления этого целого. Они разочаровываются в пролетариате - этом двигателе капиталистического общества и, следовательно, ему смертельной угрозе: именно потому, что пролетариат является единственной действительно угрожающей капиталистическому обществу силой, сделано всё, чтобы обуздать его (партии, бюрократические профсоюзы, полиция, выступающая против него чаще, чем против Provos, колонизация всей его жизни). Provos ничего из этого не поняли. Неспособные осуществить критику производительной системы в целом, они остаются её слугами. И когда, в анти-профсоюзном рабочем бунте, их низы присоединились к прямому насилию, руководители окончательно превзойденные движением, в панике, не придумали ничего лучшего, чем осудить "эксы" и призывать к пацифизму, жалким образом отступаясь от собственной программы: спровоцировать власти, показав, тем самым, их репрессивный характер (вместо этого жалуясь на полицейские провокации). И, в завершение всего, по радио они призвали бунтующую молодёжь позволить им себя воспитывать, им, руководителям, которые ясно показали, что их туманный "анархизм", к тому же, не более чем выдумка. Восставшие низы Provos могут достигнуть революционного уровня критики только после восстания против своих шефов и присоединения, тем самым, к объективным революционным силам Пролетариата, освободив себя от Константа, официального артиста Королевской Голландии, de Vries, неудавшегося парламентария и поклонника английской полиции. Только так Provos могут вернуться к подлинному состязанию современности, которое уже нашло в них реальную основу. Если они действительно хотят изменить мир, то не могут действовать опираясь на тех, кто хочет лишь перекрасить его в белый цвет. Восставая против своей системы обучения, американские студенты незамедлительно поставили под вопрос общество, которое нуждается в таком обучении. Их мятеж (в Беркли и других университетах) против университетской иерархии сразу заявил о себе как протест против всего общественного строя, основанного на иерархии, диктатуре экономики и государства. Отказываясь интегрироваться в предприятия, к службе в которых их естественным образом готовило специализированное образование, они глубоко поставили под вопрос систему производства, где все типы активности и продукции абсолютно ускользают от тех, кто их непосредственно производит. Так, ещё в сильном смущении делая первые шаги, американская молодёжь в поисках и борьбе нащупывает в "обществе изобилия" связную революционную альтернативу. Но она остается, в основном, привязанной к двум относительно второстепенным аспектам американского кризиса: Черные и Вьетнам; и маленькие организации, создающиеся "новыми левыми" тяжело страдают от этого. Если потребность в подлинной демократии выражает себя в такой форме, слабость подрывного содержания отбрасывает её назад к опасным противоречиям. Враждебность к традиционной политике старых организаций запросто возмещается игнорированием мира политиков, и серьёзная нехватка информации, вызванная этим, порождает иллюзии о том, что действительно происходит в мире. Отвлеченная враждебность к обществу ведет их к восхищению или к поддержке своих наиболее очевидных врагов: называющей себя социалистической, бюрократии Китая или Кубы. Так они оказываются в группах вроде Resurgence Youth Movement, и одновременно с вынесением смертельного приговора государству восхищаются "Культурной революцией", ведомой самой гигантской бюрократией нового времени: Китаем Мао. Так их неавторитарная и полу-либертарная организация рискует, в любой момент, за недостатком ясного содержания, быть откинутой к идеологии "динамики групп (dynamique des groupes)" или в закрытый мир секты. Массовое потребление наркотиков является выражением реальной нищеты и протестом против этой реальной нищеты: обманчивым поиском свободы в мире без свободы, религиозной критикой мира, который сам уже превзошел религию. Не случайно они находят себя в среде битников (этого правого крыла молодых бунтовщиков), очаге отказа от политики и принятия наиболее фантастических суеверий (Дзэн, спиритизм, мистицизм "Новой церкви" и другой тухлятины). В поисках революционной программы, американские студенты совершают ту же ошибку, что и Provos, объявляя себя "классом, наиболее эксплуатируемым обществом"; отныне они должны понять, что у них нет интересов, отличных от всех тех, кто претерпевает угнетение и рыночное рабство. На востоке бюрократический тоталитаризм также начинает производить силы, его отрицающие. Молодёжные бунты там особенно вирулентны, но известны только через разоблачения их различными органами партийного аппарата или через полицейские меры нацеленные сдерживать их. Мы узнаём таким образом, что часть молодежи не уважает больше духовного и семейного порядка (где он существует в наиболее отвратительной буржуазной форме), предается "разгулу", презирает работу и не повинуется отныне полиции партии. В СССР назначают министра только для того, чтобы бороться с хулиганством. Но, параллельно этому рассеянному мятежу, пытается утвердить себя и более продуманное сопротивление, маленькие подпольные группы или издания появляются и исчезают в зависимости от волн полицейских репрессий . Важнейшее событие произошло, когда польские юноши Jacek Kuroń и Karol Modzelewski опубликовали "Открытое письма к польской Рабочей Партии". В этом тексте они недвусмысленно утверждают "необходимость отмены наличных производственных и социальных отношений", предсказывая "неизбежность революции". Интеллигенция стран востока ищет осознания и ясной артикуляции причин той критики, которую рабочие воплотили в Восточном Берлине, Варшаве и Будапеште, пролетарской критики власти бюрократического класса. Этот мятеж глубоко страдает от невозможности сразу поставить реальные проблемы и очертить их решения. Если в других странах движение возможно, но цель остается мистифицированной, то в мире восточной бюрократии состязание с ней происходит без иллюзий, и цели его известны. Речь там идёт об изобретении форм этого состязания, открытии пути, ведущего к достижению этих целей. Бунт английской молодёжи нашёл своё первое организованное выражение в анти-атомном движении. Эта партикулярная борьба, развёрнутая вокруг туманной программы Comité des Cent (Комитета Ста) – который смог объединить до 300 000 демонстрантов – достигла своей великолепной вершины весной 1963 в скандале R.S.G[2]. За неимением перспектив, ей не оставалось ничего, кроме нового падения в объятия прекраснодушных пацифистов. Архаизм контроля за повседневностью, характерный для Англии, не смог устоять перед натиском современного мира и ускоренным разложением вековых ценностей, породив глубоко революционные тенденции в критике всех аспектов современного образа жизни[3]. Нужно, чтобы требования этой молодежи соединились с сопротивлением рабочего класса, который считается – с его шоп-стюардами и дикими стачками – одним из самых боевитых в мире, победа молодёжи может быть найдена только в общей освободительной перспективе. Крушение социал-демократии во власти даёт дополнительный шанс их встрече. Взрывы, которые вызовет такая встреча, станут более грандиозными чем все то, что было увидено в Амстердаме. Бунт провотариата будет, в сравнении с этим, детской игрой. Настоящее революционное движение может возникнуть только там, где найдет ответ на запросы практических нужд трудящихся. Япония является единственной среди индустриально развитых стран, где это слияние студенчества и передовых рабочих было уже осуществлено. Zengakuren, эта известная организация революционных Студентов и Лига молодых марксистких трудящихся(Ligue des jeunes travailleurs marxistes) – две важные организации, образованные с общей ориентацией на Революционную Коммунистическую Лигу (Ligue Communist Révolutionnaire). Это движение здесь и теперь уже сформулировало и решило проблему новой революционной организации. Оно одновременно борется, и без иллюзий, с Капитализмом на Западе и бюрократией так называемых социалистических стран. Оно уже объединяет несколько тысяч студентов и рабочих, организованных на демократическом и анти-иерархическом принципах, при участии всех членов во всех делах организации. Таким образом, японские революционеры стали первыми в мире, кто уже ведет масштабную организованную борьбу, отсылающую к продвинутой программе, с широким участием масс. Тысячи рабочих и студентов безостановочно выходят на улицу для силового противостояния японской полиции. Однако, L.C.R., хотя она и твердо борется с ними, не объясняет полностью и конкретно две эти системы. Она еще только пытается точно определить бюрократическую эксплуатацию, так же, как она не сумела пока отчетливо сформулировать характер современного Капитализма, развить критику повседневной жизни и критику спектакля. Революционная Коммунистическая Лига фундаментальным образом остается классической пролетарской организацией. В настоящее время она является наиболее важным революционным образованием в мире и должна быть, отныне и впредь, одним из полюсов обсуждения и объединения новой мировой революционной критики. Создать, наконец, ситуацию, которая бы сделала невозможным возвращение назад. Речь идёт, например, о превосходном журнале Heatwave, который эволюционирует ко все более и более строгому радикализму...
[1] В том смысле, что
молодежь не только ощущает, но и хочет выразить это.
[2] Когда сторонники
анти-атомного движения обнаружили, придали огласке и затем захватили
сверх-секретные атомные убежища, зарезервированные для членов
правительства.
[3] Речь идёт, например,
о превосходном журнале Heatwave, который эволюционирует ко все более и
более строгому радикализму.
|
 |
◄art-ontheground
#21
Павел Микитенко. Точная позиция в общем движении> По материалам выступления коллектива Тарнак в Москве в апреле 2012 года и дискуссии во время выступления. |
 |
◄art-ontheground
#20
Павел Микитенко. Занимайте, чтобы освобождать!> Кому как не жителям России должны быть понятны критические аргументы в сторону представительной демократии. Избранный президент, правительство и депутаты парламента действуют в своих собственных интересах. А полученную на время избрания власть они используют, чтобы удержаться у власти. Поэтому изучение, изобретение, практика новых моделей совместной жизни так важны сегодня. Важны, тем более, среди взрывающихся, начиная с африканской весны, революций, докатившихся даже до смирной России> |
 |
◄art-ontheground
#19 Павел Микитенко. Человек,
похожий на провокатора.
http://www.youtube.com/watch?v=3KrGDeYSGQM&NR=1 |
 |
◄art-ontheground
#18 Павел Микитенко.
О "семейном аргументе"
в искусстве> ... среди художников нашёл признание снимающий любую убийственную критику универсальный аргумент. На выставке старого приятеля ты смотришь вокруг и говоришь ему: слушай, зачем ты сделал такую бессмысленную выставку? Или, заходишь в мастерскую к старому другу и он не дожидаясь вопроса сам тебе говорит: да, видишь занимаюсь покраской холстов, но ты понимаешь… у меня семья, дети…> |
| ◄art-ontheground #17 Павел Микитенко. Что такое политическое искусство> |
 |
◄art-ontheground
#16
Павел Микитенко.
Невозможное представление> ◄Выставка Невозможное сообщество в ММСИ является событием интеллектуально значительным, но не столько потому, что стало опытом сообщества, а потому, что неплохо продемонстрировало то, что делает сообщество невозможным. |
 |
◄art-ontheground #15 Павел Микитенко. Искусство политики за пределами искусства или политики> |
|
|
◄art-ontheground #14 Павел Микитенко. Конструирование ситуаций. Действие. Вопрос организации. |
|
|
◄art-ontheground #13 Павел Микитенко. История искусства> |
|
|
◄art-ontheground #12 Павел Микитенко. Как делал ситуационистский интернационал> |
|
Этот
текст написан по нескольким причинам. Теории и практики Ситуационистского
Интернационала витают в воздухе как призрак, но почти никто толком не знает,
что они собой представляют. Призрак этот создают небольшие статьи и
фрагментарные переводы СИ, сделанных в 90-х. В 2000-х в России вышли
"Общество спектакля" и "Революция повседневной жизни", но эти книги,
содержащие большие теоретические обобщения довольно далеки от практики. В
связи с этим особенно важны небольшие, но сохраняющие между собой связность
тексты, оставленные во множестве Ситуационистским Интернационалом, поскольку
эти тексты очерчивают различные аспекты нового (для французских 60-х и для
российских 90-х, но не устаревшее и сейчас) революционного действия. Эти
тексты представляют собой попытку осмысления сплава искусства и политики,
который стремились осуществить участники СИ, преодолевая отчуждение,
навязанное разделением видов деятельностей, осуществлённым в ходе
специализации их на рынке труда, в парламенте и в других государственных
институциях. Далее> Материала получилось довольно много, поэтому я разбил его на несколько текстов, которые один за другим будут опубликованы в этой рубрике. Предыдущий #11 выпуск уже был на эту тему - Революция современного искусства и современное искусство революции. Cледующий #13 выпуск - История искусства. П. Микитенко> |
 |
◄art-ontheground #11. Революция современного искусства и современное искусство революции. Timothy Clark, Christopher Gray, Donald Nicholson-Smith & Charles Radcliffe. Перевод Павла Микитенко> |
| Этот текст английской секции Ситуационистского интернационала 1967 года, впервые опубликованный только в 1994м, никогда не был выпущен ни английской секцией, ни Ситуационистским интернационалом вообще. Во времена СИ ему случилось существовать только в качестве "конфиденциальной" рукописи. Тем не менее, текст особенно интересен, поскольку предлагает взгляд на историю искусства от Парижской коммуны 1871 года до поп-арта, с точки зрения последнего авангарда двадцатого века. |
 |
◄art-ontheground
#10 Павел Микитенко. На
руинах советских сюжетов. Проблему, затрагиваемую в этом тексте, также как и в большинстве других текстов рубрики можно назвать проблемой политического эффекта искусства. Этот эффект возникает, когда искусство пытается выйти за пределы ремесла и действовать в пространствах, не маркированных как художественные, чтобы открыто и непосредственно участвовать в жизни людей. В эти моменты оно перестаёт "отражать" драммы общества, чтобы непосредственно включиться в их развитие. Проблема политического встаёт в искусстве всегда по-разному, также как и искусство по разному пытается совершить этот выход за пределы, положенные ему обществом. Как, например, в картинах соц-артистов десятилетиями существующих только для среды московского андеграунда, а иногда и просто для друзей. Или в уличных акциях, форму которых апроприирует или анализирует уличное искусство. Но самый масштабный эксперимент политизации искусства был поставлен в советском театре начала века. В двадцатые годы именно театру в большей степени удалось реализовать мечту художников о воздействии на становление нового революционного сообщества. В эпоху до технологичных средств массовой информации, театр, ставший по настоящему массовым искусством в советской России, обладал беспрецедентным влиянием на формирование языка, облика действительности, манеры поведения, ставших распространёнными в новой стране. Проследив развитие театра этого времени, мы понимаем на что искусство способно в послереволюционные годы и какую роль оно сыграло в становлении сталинского канона официальной культуры, на руинах которой мы сегодня существуем. |
 |
◄art-ontheground
#9 Павел Микитенко.
Эрик Булатов: "Я такой же
зритель как и каждый другой"> Авангард отрицал картину, а для меня картина – это нечто абсолютно необходимое и даже основное. Только через картину я могу вступить в контакт с внешней реальностью. Я думаю, что несмотря на отрицание авангардистами картины, они на самом деле работали во славу картины, открывали её новые возможности. То, что делал Лисицкий или Родченко – это, в первую очередь, картины. Нужно сказать, что картина и живопись – это не одно и тоже. Авангард – это движение в сторону графики, скульптуры, попытка уйти от живописи, но все равно то что делали авангардисты остается картиной. Это мое убеждение. |
|
<<art-ontheground
#8. Павел Микитенко. 1. Восстание как искусство – искусство как восстание. Обсуждение текста Владимира Ленина «Лев Толстой как зеркало русской революции». 2. Классика, авангард и разумная действительность коммунизма. Обсуждение текста Михаила Лифшица «О Пушкине». 
 |
 |
<<art-ontheground #7. Павел Микитенко. "Искусство в Париже. От индустрии до прямого действия". Я ходил без гида, зная только названия основных парижских галерей и поэтому не подозревал, что ждет меня в каждом месте...> |
| <<"От зомби к киборгу". art-ontheground #6. Павел Микитенко> |
 |
<< art-ontheground #5. Павел Микитенко. Перевод статьи Клемента Гринберга "Арт критицизм". Этот тект 81 года важен тем, что в нем сделана попытка определить, чем является критицизм в отличии от других видов письма об искусстве. И хотя сегодня, в связи с этим текстом остается много вопросов, которые мы намерены затронуть в последующих текстах рубрики, главная его мысль представляется нам верной. А именно, художественная критика – это ценностное суждение, имеющее своим основанием вкус критика > |
