- Борис Константинович, ваш новый проект, представленный в ГЦСИ называется «Процесс. Контуры времени». Каким образом он связан с циклом «Радость побед» и серией «Прибавочный элемент»?

- У этой выставки получилось такое «блуждающее» название. «Радость побед» - это несостоявшаяся выставка в галерее «Риджина». Она задержалось надолго, сам проект был закончен еще в 2002 году. За эти два года я «примерял» разные названия. Что же касается «Прибавочного элемента» - все, что у меня появляется и есть «прибавочный элемент». Уж такова метода моей жизни – не делать решительных поворотов, не отказываться вчистую от одного периода, когда начинается другой. Вся моя жизнь – это непрерывное умножение своего искусства на «прибавочный элемент». Точнее не умножение, а прибавление. 

Это как в автобусе: в заднюю дверь один человек вошел, а из передней другой вышел. В то же время сохраняется одна и та же масса, это и есть «я». На предыдущей выставке в качестве «прибавочного элемента» выступала геометрия. На этом фоне я и разворачивал свою игру, свои сюжеты. А сейчас появился другой «прибавочный элемент» - орнамент.

- А каким образом у вас возник интерес к орнаментальным формам?

- Дело в том, что в своем искусстве я всегда пытаюсь что-то привнести в личное художественное пространство, которое постоянно стремится закоснеть и академизироваться. Я стремлюсь привнести что-то такое, что требует какой-то внутренней борьбы. Либо отторжения, либо ассимиляции. В данном случае, я ввожу орнамент, который раньше был совершенно чужд моей природе. Я ведь художник «аполлонический», у меня всегда доминировала геометрия, и вдруг такое!!! Как бы то ни было, возникла идея – внедрить нечто инородное. И сразу запустился процесс мышления, освоения, интерпретации и развития художественного сюжета. В результате я столкнулся с невероятными вещами - начал интересоваться этимологией орнамента, вник в его структуру. Для меня орнамент - это стихия. 

Самодостаточный космос, как вещь в себе и для себя, автономно существующая в своей внутренней системе, законченная глобальная целостность. Когда я начал внимательно изучать орнаменты, то понял, что все они сводятся приблизительно к одному модулю – соединению, умножению и стремлению к дурной бесконечности. Ситуация абсолютно внеисторическая, а посему вечная.

Но я-то работаю с историческим материалом, живу на переломе исторических формаций, вижу этот ужас – как на моих глазах что-то уходит и тает в туманной дали. Одни галактики пожирают другие. Думаешь: «Боже ты мой»! Оказывается, мы живем в каком-то уголочке и предаемся мелким страстям, когда у Господа Бога такие проблемы! И тут мне в голову пришла мысль – соединить все это с тем, что не имеет никакого отношения к исторической перспективе и чередованию исторических сюжетов. Орнаменты символизируют некую громоздкую систему, игнорирующую мои личные человеческие усилия. Эта игра захватила меня на два года целиком.

Я «вбросил» орнамент в историческое пространство и посмотрел что выходит. Получилось невероятное противодействие двух сюжетов, любопытная драматургия, которая меня захлестнула. Это меня настолько увлекло, что я стал искать пластический ход. В конце концов, жизнь ассимилирует самые невообразимые вещи, а поскольку творческий процесс – это есть жизнь и ассимиляция - в результате возник художественный продукт.

- Однако, помимо «инородного», в ваших новых работах предостаточно и самого что ни на есть народного. Почему хохлома, а не индийские узоры или кельтские орнаменты?

- Здесь не только хохлома. Я пролистал множество альбомов по орнаментам. Даже в основе «окультуренных», ренессансных орнаментов лежат природные элементы. В основе его принципов – одно и то же, вся эта однородность, сопряжения, умножения. Модуль - тот же самый, что и в народном орнаменте. Схема абсолютно одинакова и для «культурного» орнамента, и для народного орнамента. Я использовал растительный орнамент, который называется «травным» (когда кисть изображает извивистую травину, потом туда вставляются цветы и всё остальное). Это очень легко. Мне было интересно использовать возможности «травника», поскольку это наиболее точная метафора витальной силы.

- Скажите, а почему вы обратились к образам именно 1920-1940-х годов?

- Послереволюционный период, который назывался временем утопии - пора немыслимого напряжения всех национальных сил и героизма. Все это было мобилизовано какими-то определенными силами. Может быть, все шло не туда куда надо, но зато двигалось. Тем трагичнее расплата и горше утрата этой утопии. В противовес этому я ставлю безликую стихию. Если мы одержимы утопией со всеми ее страшными последствиями, то это держит нас в напряжении. Однако затем начинается другая страшная полоса – полное безволие и эрозия. 

Хохлома – это олицетворение эрозии. Внешне – вроде все спокойно, комфортно и хорошо, но тем не менее, это эрозия. В большом количестве хохлома теряет всякий смысл, даже орнаментальный – некая масса чего-то витиеватого. Но народного… Как говорится: «Мать сыра земля». Когда мы разгребаем хохлому, то видим легкое золочение - эдакая патина времени и, вместе с тем, абсолютная недостоверность памяти. Любая память превращает минувшие события в мифологию.

- На ваших произведениях орнаменты, подобно природной стихийной силе, поглощают следы прошедших великих эпох. Важно ли для вас было в новых работах сохранить равновесие?

- Вся наша общественная деятельность лежит за пределами личной экзистенции. Именно эту ситуацию я и обыгрываю на своей выставке. Любой опыт рушится, потому что каким бы мощным и коллективным он ни был - он слаб. В то же время индивидуальный экзистенциальный опыт оказывается абсолютно неуязвимым. Я в этом убедился. Я себя как художника все время помещаю в различные ситуации, испытываю, проверяю. Культура определяет формы нашей жизни, а эти орнаменты можно сравнить с амазонской сельвой, стремящейся поглотить трансамазонскую линию, которую за счет диких человеческих усилий пытаются сохранить, чтобы по ней могли двигаться автомобили. Но пройдет два года отсутствия эксплуатации, и линия будет съедена.

Можно также сказать, что в моих работах сталкиваются мужское и женское начала. «Мужское» - это героические усилия, которым в русской истории противостоит «женская» стихия, не имеющая ни опоры, ни структуры, жаждущая все поглотить, подавить и уничтожить. Вообще-то в русской истории – это доминирующая тенденция. Поэтому в нашей истории все проявления мужского начала (а они не очень часто были) - это борьба за «трансамазонскую магистраль». Чуть что – мы даем слабину и все опять вспять. Всё начинаем сначала, все наши исторические и культурные порывы как будто всегда с нуля. Когда мы отступаем, то все разрушается, и мы колоссальными усилиями опять бросаемся что-то завоевывать заново.

- Вы упомянули, что все время преодолеваете «академизм». Видимо, это важный момент вашей творческой биографии. Почему? 

- Понимаете, это как трижды пересказанная ситуация. Можно, конечно, три раза сделать одну и ту же вещь: Opus I, Opus II, Opus III и так далее. Можно плодить бесчисленное количество похожих произведений, многие художники это эксплуатируют, чем и удовлетворяются. Я их ни в коем случае не упрекаю - такова их структура. Структура моего характера совершенно иная. После 3-4-х таких «опусов» я начинаю испытывать тоску – мне не хочется браться за дело. Тогда я «вбрасываю» в свое искусство что-то иное. Например, так было в конце 1980-х гг. Когда я почувствовал, что возникает некая девальвация, то обратился к другим материалам. Перестал делать большие скульптуры, начал работать с шелком, экспериментировать с гигантскими пространствами. Каждый мой новый проект – другой. 

Но, как уже я объяснил, моя биография строится на «прибавочном элементе», когда выстраивается некая зримая ретроспективная выставка в голове (эдакая идеальная умозрительная экспозиция), то я вижу, что все цельно и мой экзистенциальный образ художника вполне прочитывается, он ясен, ничего кардинально не поменялось. Но в то же время нет и академической зажеванности и мертвечины. Ведь я боюсь смерти. Возможно, я тогда и родился как художник, когда осознал ужас смерти и небытия. Это сродни первому шоку молодости – он остается на всю жизнь, и я до сих пор боюсь умереть. Но я с этим борюсь и всячески сопротивляюсь.

Самый страшный враг художника – это его внутренняя академизация, когда вырабатывается личный канон и художник становится либо добровольным невольником этого канона, либо таким рабом его делают галерейщики. И он тогда всю жизнь его воспроизводит, доделывает, совершенствует, доводит его до абсурда или просто в нем умирает. Наблюдать подобную картину страшно. Пока есть силы, надо сопротивляться этому, нужно искать какие-то выходы. Настраиваться на волну абсолютной новизны художник всю жизнь не может. Но внутри своей траектории ты имеешь право делать какие-то зигзаги, просто обязан их делать. Иначе полет будет предсказуем, и интерес к тебе угаснет мгновенно. 

- Расскажите, как осуществился ваш переход от скульптуры к фотографии? 

- В результате общей очумелости. Фотографией я занимаюсь с юности (с 14 лет). Тогда родители мне подарили специальный набор фотолюбителя, и это было самым счастливым днем моего детства. Сейчас моя вещь «Аллея героев» висит в ГТГ, а тогда я и не относился к этому как к искусству. С помощью фотографии я делал эскизы для будущих скульптур.

- А чем было мотивировано ваше обращение к «имперской» теме?

- Любопытно, что раньше нашу страну нельзя было обозначать как Империю, последний «имперский» заказ был при Сталине после войны. После его смерти этот сюжет стал неприличным. На международную площадку мы должны были прийти с демократическим лицом, а не имперским. К «имперской» теме художники могли вернуться только на свой страх и риск. Но чем более недозволенными были такие мотивы, тем более они были сладостными, тем сильнее к ним хотелось вернуться. Я брался за вещи абсолютно невозможные, запрещенные. Я взял «имперскую» тему как абсолютно невозможную, как заведомо непроходимую! Тем самым я перерубал себе биографию вчистую, навсегда. А теперь мне говорят, что я – «левый МОСХ». 

Как человек исторического сознания, а, стало быть, и мифологического, я наделен изначально ретроспективным взглядом. До сих пор меня заботит судьба моей страны, ее будущее, места, где я живу, собственное отношение к этому. Так что, мое сознание - историческое, основа – национальная, вот такой я художник…

- Можно ли сказать, что тема героизма, которая так или иначе всегда доминировала в вашем творчестве, претерпевает определенные метаморфозы?

- Нет, поскольку само существование художника уже является иллюстрацией героической ситуации. Можно, конечно, уйти в маргинальную сферу – жить на даче и писать какие-то картинки. Но я нахожусь в социуме, в атмосфере непрерывного прессинга со стороны художников-соперников, арт-критиков-недоброжелателей. К тому же существует возрастной прессинг – я уже старый, а они еще молодые. Старый самец должен всегда себя держать на уровне. Ситуация героическая – сдался, и тебя сожрали! Сдался перед собственным творчеством, когда не можешь ничего нового предложить, значит, ты вообще съеден временем. Поэтому художник должен уверенно стоять, стиснув зубы. 

Это ужасно мучительно, но в то же время бодрит! Я ведь не пытаюсь хитроумно вплести в свое творчество какие-то особенные парадигмы. Я просто по-житейски объясняю, чем я занимаюсь. Чисто вот так вот на экзистенциальном уровне страхов и ужасов…

P.S. 23 ноября в XL галерее откроется еще одна персональная выставка Бориса Орлова. 

ГЦСИ, «Дом Поленова» (Зоологическая ул., 13). До 21 ноября.

До новых встреч в эфире! Дмитрий Барабанов>