О переводчике Волкове и терминологической напряженности

Существует известная источниковедам история о печальной судьбе переводчика Волкова, который в петровские времена, когда «вопрос перевода европейских терминов и понятий был особенно затруднителен», покончил жизнь самоубийством, отчаявшись перевести на русский язык французские технические выражения по садоводству…

Несмотря на то, что гендерная литература на русском языке имеет сегодня огромную библиографию, приближение к этой теме до сих пор ставит перед русскоязычной аудиторией проблему, как справляться с российской спецификой освоения многочисленных изводов западных феминизмов и теорий гендера. Подозрительное отношение к «феминизму» и «гендеру» в русскоязычной культуре имеет объективные лингвистические причины. Если в английском языке имеется несколько слов для обозначения понятия  «женское» (female, woman(’s), feminine), что вместе с бесчисленными производными дает разветвленную систему  обозначения и описания этого понятия, то субстратное понятие «женское» в русском языке невозможно использовать без кавычек по причине множества нерасчлененных смыслов, втискиваемых в него. Другими словами, female writing и women's reading остается непереводимой игрой слов, как названия диковинной флоры в петровские времена. С этим приходится мириться.

Почему «искусство»?

Хрестоматия «Гендерная теория и Искусство: Антология 1970– 2000» строго в соответствии с названием включает в себя тексты ведущих теоретиков гендерной/феминистской теории и критических статей, материалом для которых послужили разнообразные визуальные практики – живопись, кино и главным образом современное искусство. При отборе текстов о современном искусстве составители руководствовались тем, что оно, означая открытость и проективность художественного сознания, исторически родилось и развивалось бок о бок с теориями феминизма и гендерными исследованиями.

По яркости и внятности высказывания большинство текстов книги является украшением мировой «гендерной коллекции», а некоторые из них (Сиксу, Иригарэ) - хрестоматийными образцами «женского письма».

К тому же если гендерная проблематика в политической, экономической или исторической науках, социологии, философии или антропологии достаточно легко включается в соответствующие контексты русскоязычной культуры,  с художественными практиками и их осмыслением дело обстоит гораздо сложнее. Время от времени без каких-либо резонов эта проблематика  оборачивается в статье того или иного критика «гендерным оскалом» или другой подобной неожиданностью. 

О некоторых причинах идеологических напряжений

…В российской «зоне власти» последние лет двадцать обнаруживались лишь руины сигнификации. «Женское» не могло сформировать себя в присутствии бесформенного, хотя вполне агрессивного другого на этих руинах. «Мужское» не могло обслужить «женское» в его репрезентационных нуждах. Любопытно, что сегодня, когда фигура власти заметно отвердевает и становится все более предсказуемой, мы имеем убедительную картину растущего самоосознания «женского». Вряд ли это можно считать совпадением.

Исконно русская (литературная) традиция взаимоотношений «мужского» и «женского» огрубленно сводится к двум сценариям. Идеальная русская женщина находила себя в отождествлении с идеальным русским мужчиной, как правило «лишним», то есть социально невостребованным. Неидеальная – отдавалась нелишнему. Оба сценария не предусматривали в женщине ничего, кроме проекции мужчины, не оставляя места для  «практики самосознания»,  предполагающей «постоянные пересмотр, переоценку и переосмысление состояния /в качестве женщины./ в отношении к пониманию своих социополовых позиций другими женщинами» (Т. Де Лауретис).

Еще одна причина трудного осмысления задач репрезентации и саморепрезентации в женском искусстве современной России - мощный миф о женщине, рожденный во времена советской власти. Сильно выдохшийся, но до сих пор живой,  он семьдесят лет цинично и успешно камуфлировал практику использования женщины как национализированного продукта и объекта тотального насилия (социумом, трудовым коллективом, мужчиной, детьми), декларируя при этом всеобщую любовь и уважение женских прав. Хитроумность механизма его действия заключается в том, что женщина постепенно обрела устойчивый синдром заложницы, когда реальное насилие и декларируемая забота оказываются неотличимы друг от друга.

Защитный механизм, позволяющий перенести экстремальные дозы насилия, наглядно продемонстрировало состояние женщин-заложниц Басаева после освобождения их из Буденновской больницы. Эмоционально-надрывное отождествление с боевиками было очевидным. Женщины с истерической убежденностью твердили о замечательном отношении к ним террористов и совместно пережитых страданиях, не в состоянии понять смысл происходящего.

Женщины бывшего СССР обнаружили себя в сходной ситуации. Их «равноправие» с мужчиной имело привкус отождествления с ним, а также насильником следующего порядка – государством.  

Симптом Клары Милич

Если ограничить историю российского феминизма конца прошлого века попыткой использовать небогатую базовую терминологию, то получим следующую картину. Бесформенное «женское», превозмогая пол в отсутствие его границ, сделав первые попытки репрезентации себя или объявив о твердом желании их сделать, превращается в не менее бесформенный и забитый нерасчлененными смыслами «феминизм».

Признанный эксперт в женском вопросе XIX века Тургенев (одновременно специалист «по духу времени») оставил нам два отправных женских образа «эмансипе» - откровенно пародийную Кукшину из «Отцов и детей» и загадочную Клару Милич из одноименного позднего рассказа.

История энергичной Клары символична. Она бежит из дома отца-тирана, не с актером, но с актрисой (редкий для позапрошлого века случай). В книгах она читает только то, что о любви, но никаких знаков мужского внимания не выносит. Она талантлива, болезненно ранима, отзывчива, однако влюбленного купчика сильно хлещет по щекам, приговаривая: «А не будь мокрой курицей!». «Вся огонь, вся страсть, вся противоречие», Клара Милич без видимой причины выпивает яд и, как Мольер, умирает на сцене. Что, если не отчаянные попытки идентифицировать себя заставляет Клару распорядиться своей жизнью таким экзотическим образом? История, полная огня, страсти и противоречий, не дает ответа. Очевидно одно - новые силы и интенции бродят в последней тургеневской девушке.

В годы, когда был написан рассказ «Клара Милич», современникам казалось, что «внутренние часы» стареющего писателя начали отставать. По этому поводу он обиженно писал М. Стасюлевичу: «Да я, пожалуй, еще дальше назад хвачу». Однако хватил сильно вперед. Его Клара есть, пожалуй, первый портрет русской «феминистки», попытки самоидентификации которой в абсолютном отсутствии «практики самосознания»  надолго были обречены оставаться отчаянными, противоречивыми и бесформенными. Появление Гендерной коллекции и настоящего сборника  убедительно свидетельствуют - практики самосознания и феминизм по-русски освобождаются от кавычек.

О внутренних коллизиях сборника и их русской транскрипции

Период противоречивых исканий  не был чужд и западной традиции феминизмов (эссенциалистского, культуралистского, лингвистического, социалистического, марксистского, фрейдистского, антифрейдистского и т.д. и т.д.). Хронологически размещенные тексты настоящей книги дают представление о том, какие разнообразные формы и интерпретации обретали их художественные «аналоги» с героических 1970-х гг. (Л.Липпард, М. Рослер, М.Баррет) до 1990-х гг., продолжающих тенденции 1970-х гг. согласно Л.Коттингем или настораживающе «рыночных» согласно К.Дипуэлл. Теоретические статьи сборника делают ландшафт гендерной теории и многочисленных изводов феминизма  густо населенным и проработанным на большую глубину.  Для русского читателя существенна возможность убедиться, насколько искусство, критика и теоретизирование женщин отвечают требованиям  взвешенности, внятности политического высказывания и  дискурсивной изощренности. Как это ни печально, русскоязычной женщине-автору еще предстоит доказать, насколько женское искусство, критика и теоретизирование не требуют снисхождения по признаку пола.

Первое, что приходит в голову при сравнении российской культурологической ситуации с другими горизонтами, открывающимися при чтении сборника, –  это отсутствие у русской женщины «чувства заслуженности власти» (Л.Нохлин). Факт, вполне объяснимый, - чувство это детерминировано социально (Р.Фелски, М.Баррет и др. Актуальными выглядят поиски эстетических критериев для современного искусства и, прежде всего, женского современного искусства (Р.Фелски, М.Хальбертсма, М.Келли, В.Экспорт, А.Созо-Боэтти и др.). Здесь русскому читателю гарантирована радость узнавания пережитых в 1990-е гг. пристрастий и фобий – от апологии арт-рынка до апологии институций, от  «шока реального» до перспектив «параэстетики» («параэстетика предпочитает язык противоречий и нерешенностей» Р.Фелски).

Менее ожидаемой кажется идея о неневинности самого понятия «женщина», которое отчетливо звучит в статье Ю. Кристевой,  «манифесте киборгов» Д.Харауэй, анализе роли женственности-как--маскарада  в культурном производстве гендера Дж. Батлер, номадическом проекте Брайдотти («в современной практике феминизма, парадокс “женщины” проявился как центральный») и некоторых других текстах.

Неожиданно тревожно после московских событий вокруг «Норд-оста» и перед гостиницей «Националь» звучит вопрос Ю.Кристевой, заданный еще в 1979 г.: «Можно ли сказать, что женщины более склонны, чем другие социальные категории, особенно эксплуатируемые классы, участвовать в неумолимом механизме терроризма?». Пессимистично выглядит ее уверенность в том, что приход женщин к исполнительной, промышленной и культурной власти не приводит к радикальному изменению природы этой власти (надежда, широко распространенная среди российских «социально значимых» женщин).

Особенность текстов ведущих западных феминисток (а также блестящего эссе К. Оуэнса), включенных в антологию «Гендерная теория и искусство» в том, что они представляют живую и разнообразную картину теоретических воззрений и их значимых пересечений, которая выглядит эвристичной для нашего контекста. Русскому читателю не предлагается выбрать то или иное «кредо», что немедленно превращает любой феминизм в современную разновидность религии или, как это часто случается, в «сексизм наоборот». Ему предлагается примерить к лучшим образцам западной феминистской/гендерной теории собственные наблюдения за текущим процессом российского культурологического (само)анализа и (само)определения, центрированного вокруг понятий «женское» и «гендер»…