<<Программа.
26.01.2005, 19.00 Открытие выставки
31.01.2005, 18.00 Обсуждение нового номера «Чрезвычайное положение» газеты «Что делать?». Участвуют Дмитрий Виленский, Борис Кагарлицкий, Алексей Пензин, Давид Рифф Александр Тарасов, Оксана Тимофеева.
01.02.2005, 18.00 «Одна абсолютно счастливая арт-деревня»: встреча с жителями деревни Никола-Ленивец, участвующими в художественном проекте "Никола-ленивецкие промыслы". Модераторы: Александр Панов, Николай Полисский.
02.02.2005, 19.00 Демонстрация Фильма «Голова», 2003, 90 мин. Реж.: Светлана Баскова
В ролях: Сергей Пахомов, Александр Маслаев, Александр Миронов, Денис Геймур, Леонид Машинский, Рустам Мосафир, Георгий Острецов, Данила Константинов, Дмитрий Пименов.
05.02.2005, 18.00 Презентация «Большой проект для России. Материалы конференции» (совместное издание ХЖ и Зверевского центра современного искусства). В обсуждении участвуют: Дмитрий Виленский, Богдан Мамонов, Виктор Мизиано, Анатолий Осмоловский и др.

<<Куратор выставки Александр Соколов
Каталог выставки, 36 страниц. Полноцветная печать. LiniaGrafic!

Мечта 60-х о единстве мира, о снятии оппозиций реализовалась в 90-е с появлением единого однополярного мира. До этого Поп Арт снял оппозицию высокого и низкого искусства; «смерть субъекта/автора» сняла противоречие потребитель/производитель, а идея аутопоэзиса выступила субститутом диалектической пары субъект/объект; противостояние правящего и субординированного классов мутировало в понятие конкуренции в рамках системы «равных возможностей»; война полов утонула в неразличимости различий; культурные идентичности растворились в котле мультикультурности. Субкультуры коммерциализировались, андерграунд дематериализовался как у-топия мета-позиции.
Глобализация в рамках парадигмы “схлопывания» (implosion - Бодрияр) виделась апофеозом унификации – планетарная финансовая система, снятие национальных границ, универсальные языки, детериторизация локальных культур.

Одновременно с реализацией пректа единого мира можно говорить об ожидании нового взрыва (explosion). Самюэль Хаттингтон предсказывает в своем произведении начала 90-х «Clash of civilizations» появление новых оппозиций. Сегодня он описывает актуальное состояние дел как «эллинистическую фазу англо-американской культуры», что подразумевает англо-американский источник современной глобальной культуры и разделение на субъект и объект глобализации. “Вызов” этой глобальной культуры может оцениваться по шкале “принятие”-“отрицание” с такими промежуточными градациями как “сосуществование” и “синтез”. Термин эллинизация изначально включает дихотомию высокого и низкого в том смысле, что греческая культура – как культура завоевателей - становилась на эллинизированных териториях культурой аристократической, в то время как автохтонные культы оставались культами «низших страт». Как иллюстрация стэйтмента Хатингтона выходит новый блокбастер Оливера Стоуна, где фенотип Александра откровенно напоминает Буша Младшего. В версии Стоуна гомофил Александр (COLIN FARRELL), дошедший в своих походах до реки Кабул, вступает в брак с Роксаной (ROSARIO DAWSON) в символических целях: рождение наследника с эллинской и варварской кровью должно объединить «мультикультурную Империю». (Кстати, не только мое клишированное восприятие установило фенотипическое сходство бактрийской избранницы Александра и Кандализы Райс.) Однако реализация этого проекта, предполагающего снять оппозицию эллины/варвары, не удалась – после смерти Александра был терминирован и наследник, а власть на завоеванных территориях оказалась в руках «чистокровных» Птолемеев.

Насколько уместно говорить сегодня о состоявшемся новом взрыве (explosion) и возрождении оппозиций (субъект/объект, высокая культура vs. низкая, Империя vs. Multitudo, глобальное vs. локальное, индустриальное vs. постиндустриальное)?

Ответ Анны Матвеевой:

Ну, я не стала бы говорить о возвращении (или, если тебе так больше нравится, о "новом взрыве") именно оппозиций, но что касается вообще иерархий – то их реабилитация в последние годы несомненна. Я имею в виду прежде всего иерархии как шаблон, по которому выстраивается сознание, как способ объяснять мир. Как всегда, с массовым сознанием это наиболее заметно и наглядно – отсчет можно вести с того момента, как сгустки этого самого массового сознания – президенты – дружно перешли на риторику «осей» (зла) и «вертикалей» (власти). Такая структуризация мира и сознания была, как ты конечно помнишь, главной мишенью деконструктивизма и всей French Theory: деконструкция и была предложена как способ сделать видимой властную изнанку иерархического мышления, а пафос ее заключался в том, чтобы показать, что предлагаемые для объяснения мира иерархические конструкции (а также и упомянутый тобой набор бинарных оппозиций) – суть не слепки некой реальности, но инструмент властных, политических, языковых и пр. амбиций, структурирующий реальность определенным навязанным извне образом. В качестве альтернативной парадигмы французы предлагали плоскую, деиерархизированную ризоматическую структуру… ну ты знаешь, чего тут объяснять. Так вот, сейчас мы переживаем откат от этой плоской (в политической терминологии это многополярный мир, социологической – мультикультурализм, этической – аморалка) и возврат к иерархической. То есть мы, видимо, вынуждены признать, что даже если иерархизированное мышление – действительно не имеет отношения к реальности и является инструментом власти, навязывающим ей свои правила, оно тем не менее является неизбежным modus vivendi по меньшей мере индоевропейского сознания. Западный человек и западный мир не могут долго находиться в состоянии текучести и мультикультурности, они неизбежно начинают строить некие иерархические структуры – как у себя в голове, так и у себя в доме.
Художники, разумеется, не могли остаться в стороне от этого процесса. Образовавшийся в процессе крушения иерархий первородный бульон характеризовался кашей из разнообразных тематик, стилистик и ценностных систем; реальность была безвидна и пуста, автор носился над нею, играя смыслами и аллюзиями. Однако бульон просуществовал недолго: сейчас мы как раз и наблюдаем, как в нем выкристаллизовываются уже вполне твердые, жесткие структурные образования. Причем, что интересно, эта кристаллизация очень сильно задействует сферу этики, казалось бы, давно ушедшую на самый задний план. Все, что происходит интересного в искусстве сейчас, связано именно с вдруг возникшей у художников необходимостью определиться именно со своей этической позицией; вдвойне примечательно то, что этическая проблематика, еще недавно опущенная ниже плинтуса, сегодня, пожалуй, в искусстве самая интересная. Все, что есть интересного в сегодняшнем искусстве, завязано на пиковых моментах личной и социальной истории, которые описываются одергивающим замечанием "Эй, это не смешно". Такая позиция была невозможна для художника (и вообще для мыслящего человека) 90-х, которому все было "смешно". И еще сегодня на щит поднимается такая штука как ответственность – если 10 лет назад говорить об ответственности было просто смешно и старомодно (какая ответственность, если нас окружают призраки и все, за что ты мог бы взять на себя ответственность, через минуту развеется как дым или изменится до собственной противоположности?), сегодня неадекватной, невменяемой, немодной выглядит именно постмодернистское иронически-игровое легкомыслие. Вещи, окружающие нас, снова обрели вес и форму. Ими больше нельзя жонглировать с постмодерной легкостью, они требуют, чтобы автор встраивался в мир, учитывая его законы и осознавая последствия. Мы присутствуем при возрождении сознательности и «длинной воли». Это и кажется мне определяющим в сегодняшней арт-ситуации; это способно стать new attitude и открыть какие-то новые эстетические и этические перспективы, определяемые этикой персональной включенности, реабилитацией самой идеи ценностной иерархии и эстетикой некоего "холодного" сопереживания. Контуры ее пока расплывчаты, опасности уже ясны (проблематичность критической дистанции и тоталитарный потенциал). Но отступать тоже некуда. – Анна Матвеева

Ответ Стаса Шурипы:

Сбылась ли мечта 60х, была ли она мечтой о единстве мира? Скорее, сбылась мечта позднего Хайдеггера о культуре, трепетно льнущей к крохам античной мудрости и доиндустриальных суеверий, культуре кокетливо прикрываюшейся от домогательств техники одной рукой, а другой рукой жмущей на все кнопки компьютера в надежде сконструировать реальность, в которой максимальное количество потребителей могли бы наслаждаться слепками с собственного Da-sein.
Ярче всего это видно в сфере масс-медиа. За последнее десятилетие изменилась концепция телевидения: the Medium is the Message превратилось в the Message is You. Трансляции в реальном времени, реалити-шоу и пр. превратили эфир в средство передачи внутреннего опыта, сняв одну из самых незыблемых оппозиций культуры 2-ой половины 20 века: поп-звезда/простой зритель. Т.е., диагональ в оппозиции господство/внутренний опыт ( от impero/eperientia) разворачивается в тире. И версия мечты 60х «открыть двери восприятия» воплощается, но в иной форме, с иными целями.

Эллинизация. Есть только один критерий, позволяющий сравнить империю Александра и США сегодня: это стремление к мировому господству, в обоих случаях культура выступает важным инструментом. Учителем Александра, т.е. в определенном смысле архитектором эллинистической глобализации, был Аристотель. Есть ли у pax americana идеологическое обеспечение, сравнимое с аристотелевской системой? Может быть новый Аристотель – это Хантингтон, или он все-таки не более чем недостающее звено между англо-американским прагматизмом и пещерной геополитикой от Шпенглера/Хаусхофера? А может новый Аристотель – это Фукуяма? Тогда уж скорее Гомер Симпсон.
Да, на практике культурный менеджмент в метрополиях и на окраинах ориентирован на англо-американские модели, но модели эти (еще) сырые, в них больше поэзии, чем логики: здесь, возможно, есть свой Платон, – М. МакЛьюэн, есть и софисты от институциональной теории современного искусства. Но в плане культурной политики приходится пользовать разработки варваров: вульгарно понятая философия истории Гегеля (Ф.Фукуяма) или апология диктатуры от Карла Шмитта (П.Вольфовиц). Поэтому эллинизация идет под знаменами и от имени эллинов, которых нет, и никогда не было. Эти фантомные эллины – лишь симптом отсутствия автора/суверена, мираж извергаемый капиталом в точках гиперконцентрации; он симметричен образу варваров, которым маркируются слепые пятна на поверхностях циркуляции капитала.

Да, оппозиции восстанавливаются. Все они, как и до постсовременности привязаны к основной линии высокое/низкое. Но в модернистскую эпоху высокое/низкое имело статус общепризнанной вертикали, чей вектор поддерживался соответствующим метанарративом (религия, прогрессизм, социальная утопия). Сегодня эта вертикаль ориентирована индивидуально, то есть в соответствии с набором предполагаемых характеристик таргет-группы. Примерно как сверхточное оружие: на заданном участке генерируется специфическое напряжение, возникает иерархия, охват, мощность и время жизни которой определено функциями данного участка в общей ризоматической системе. Например, если россиянам хочется, они могут фантазировать о евразийской империи, но так, чтобы это не мешало импорт/экспортным операциям. То есть так, чтобы местные проекты восстановления оппозиций считывались на глобальном уровне как некая трэш-фолк культура.
Не помогает и то, что похожие тенденции обнаруживают себя на множестве уровней и территорий. Российские неоконсерваторы неизменно опознаются американскими тезками как маргинальные противники тех же самых неоконсервативных ценностей, и наоборот.
В этом и есть парадокс новой иерархичности: любой, сколь угодно мощный explosion в современной культуре с позиций глобальности системы является как местная турбулентность, то есть очередной кунштюк низкой культуры.

Даже участок наибольшей концентрации власти, администрация США, со стороны выглядит средоточием масс-культурного бреда: ангелы-меченосцы из речей Буша мл. могут казаться откровением или персонажами комиксов, в зависимости от вышеупомянутого набора характеристик таргет-группы. Другими словами, сегодня впервые ситуация культурного взрыва обсуждается на фоне полной интериоризации подрывной политики: каждый эффективный взрыв десятки раз показывают по телевизору. Вопрос о взрыве/схлопывании, таким образом, сводится к следующему. Каковы перспективы эволюции машины, которая переводит любую попытку реставрации пары высокое/низкое во взаимодополнительное отношение возвышенное/трэш? Можно ли через ряд модуляций добиться обратного превращения? Нужно ли для этого допустить существование некой квинтэссенции культурного процесса?

Ответ Владимира Гузмана:

Прежде всего, для внесения ясности, я бы разделил понятия "постмодернизма" и "постмодерна". В первом случае речь идет, по определению Фредерика Джеймсона, о культуре позднего капитализма второй половины ХХ столетия. Во втором - о посткапиталистической формации, связанной со структурными изменениями в самой системе общественного производства. Насколько постмодернистский подход адекватен в разрешении проблематики постмодерна - сам по себе хороший вопрос.
Основное противоречие современной эпохи, на мой взгляд, состоит именно в конфликте между модернистским образом мышления и постмодернистским способом производства. Возникшая в индустриальную эпоху трудовая теория стоимости постепенно вытесняется субъективно-психологической, больше соответствующей реалиям постиндустриальной (сервисной) экономики, сам "труд" превращается в "человеческий капитал", то, что прежде рассматривалось как "спекуляция", понимается как "институциональная инвестиция", а сама эффективность общественного производства все больше рассчитывается по формуле не "сколько произведено", а "сколько продано".
В целом, три классических производственных фактора индустриального общества (земля, труд, капитал) сливаются в постиндустриальный "общий фактор производства" (total factor productivity), а соответствующая классовая идеология модернизма (консерватизм, социализм, либерализм) трансформируется в персоналистическую бухгалтерию человека постмодерна.
Таким образом, рассуждая о возможных оппозициях современной эпохи, следует учитывать специфический фактор индивидуалистического "постмодернистского интереса", которого не было в предыдущие эпохи "коллективистских идентичностей". Все эти новые реалии принципиально не могут быть осмыслены идейными догматиками социального модерна, вне зависимости от исповедуемых ими -измов. "Эллинизм" Хантингтона - это, разумеется, типичный концептуальный модернизм (этот термин, в приложении к современному Западу, использовал еще классик модернизма Оскар Уайльд), но не меньшим модернизмом (с постмодернистским лицом) является и "multitude" Тони Негри - создателя очередной "общей теории Всего" (по сути - новой социальной "теологии").
Складывание глобального мирового порядка предполагает последовательную смену конфронтации политических режимов и идеологий конкуренцией общественных институтов и технологий. Информационная революция (и научно-технический прогресс в целом) ведет к новым возможностям ротации элит, жизнеспособность которых перестает односторонне зависеть от исторических традиций (и ментальных комплексов) тех или иных обществ.
Что касается внеперсональной конкуренции самих обществ, то здесь я бы хотел привести последние открытия британских ученых касательно "совершенномудрых древности". Как показали археологические исследования, в определенный период на Земле параллельно существовало два человеческих типа: кроманьонец и неандерталец. И тот и другой умел пользоваться примитивными орудиями труда, но неандерталец, в отличие от кроманьонца, был не в состоянии их воспроизводить и "работал" исключительно трофейным инструментом. Кроманьонец же развивал технологии и, в конце концов, физически истребил своего конкурента. Ситуация ничего не напоминает?

Ответ Алексея Пензина:

Чтобы определить особенности нашего момента, конечно, необходима смысловая периодизация последних 15-20 лет. У тебя она сводится к implosion/explosion. Я бы предложил немного расширить эту схему.
В 1-м тезисе ты описываешь, по сути, расхожую summa postomodernicstica – от политики до культуры и философии. Причем не делаешь ссылки на это слово, понятно, что теперь почти неприличное. Важным сигналом для меня, как «идиосинкразического марксиста», является фрагмент «…противостояние правящего и субординированного классов мутировало в понятие конкуренции в рамках системы «равных возможностей». Далее ты пишешь: «Глобализация в рамках парадигмы «схлопывания» (implosion - Бодрияр) виделась апофеозом унификации – планетарная финансовая система, снятие национальных границ, универсальные языки, детериторизация локальных культур». Как я понимаю, это эхо Фукуямы о «конце истории»?
Мне кажется, что значение «глобализации» - и это мой основной тезис - возникло как раз не в этом контексте, а позже, в следующие 10 лет. Может это и было общим настроением до 91-95 года. Но потом ведь прошло 10 лет.
«Глобализация» как раз появилась в уже критическом и пробламатизирующем контексте по отношению к этому порядку implosion. Сам «большой нарратив» глобализации уже нарушал еще одно правило summa postmodernistica – запрет на «grand narratives» (это два его вектора – на уровне структуры (нейтрализация оппозиций) и истории (ее дисперсия, критика «тоталитарных» больших нарративов). Для либералов и апологетов ПОМО глобализация была термином с одной стороны позитивным – как распространение либерально-постмодернистской гегемонии, с другой стороны – подозрительным, т.к. неявно предполагал некоторый «большой нарратив». История кончилась, но остался подозрительный, сугубо операциональный - а не смысловой - «большой нарратив» доведения этого конца истории, свершившегося в передовых западных демократиях, до полноты как пространственной, планетарной завершенности (отсюда все дебаты вокруг Фукуямы).
Но тогда оказалось, что это не просто «операционный» нарратив, а что он, по мере своей реализации, создает новые смыслы и конфликты – модернизация против фундаментализма (перешедшие после 11 сентября к новым разделениям и фундаментализации части самого Запада, и к его расколу); политика «гуманитарной интервенции» от имени некоего пока несуществующего суверенитета универсальных либеральных «прав человека» - против национальных государств с последующей ре-активацией их собственных национализмов; транснациональные корпорации и международные капиталистические элиты - также против национальных государств и мигрирующих в глобальном масштабе трудящихся «множеств».
С другой стороны, и для французских отцов-основателей «implosion» глобализация стала сейчас проблемой – последние тексты Нанси и Деррида во многом посвящены именно тому, что они называют «мондиализацией». Они рассматривают ее скорее с культурно-исторических позиций, или, точнее, с политико-теологических, деконструирующих стереотипы эпохи Просвещения. Например, для Деррида исток мондиализации – это «аврамическая традиция (иудаизм, ислам, христианство) с римскими корнями» - модель человеческого братства, скорее по апостолу Павлу, - которая понимает «мир» как братское сообщество «ближних», соседей, и лежит в основании современной структуры «прав человека» и пр (Derrida: Globalization, Peace and Cosmopolitanism). Жан-Люк Нанси связывает мондиализацию с монотеистическим проектом – выбором Запада в сторону монотеистического Бога, с его метафизическим опытом (не факт единобожия взамен язычества, а сам трансцендентный, «внемирный» статус бога, который проблематизирует само его существование, создавая одновременно будущие возможности как крайнего фундаментализма, так и атеизма, десакрализуя природу, делая ее ресурсом человеческого производства, создавая тотальный горизонт единого мира, который затем становится политико-теологической основой глобализации). Мондиализация, со всеми ее конфликтами (фундаментализм, капиталистическое «овеществеление» мира), оказывается «мондиализацией монотеизма», развертывая его внутренние возможности.
Мне не близок этот «идеалистический» тип анализа, который видит в истории лишь реализацию возможностей некоторого метафизического или теологического текста, но он, по крайней мере, симптоматичен в том плане, что показывает критическое значение глобализации, богатство ее смыслов, а не просто статус инструмента распространения некоторого порядка.
Сам термин «глобализация» приобрел свою политическую ценность в критическом контексте – слева. Все это вызревало в 90-х гг., и политически выразилось начиная с Сиэтла, как критика нео-либеральной идеологии и практики. Проект либеральной глобализации рассматривается не как прогрессирующее и стабильное развитие «системы равных возможностей», и не как метафизическая и стратегическая возможность Запада, а как идеологическая маскировка тактических процессов в политике и экономике после разрушения социалистического лагеря в последние 15 лет, как новое неравновесие и «наступление капитала», связанное еще и с появлением относительно нового и инновационного сегмента рынка (бирж и зон международных финансовых спекуляций в обход национальных экономик). Речь идет о дерегуляции эконимики, приватизации, демонтаже «социального государства», возникшего в свое время как компромиссная уступка правящих классов по итогам почти полуторастолетней политической борьбы.
Можно предположить, кстати, что распад СССР, - который был, возможно, лишь типом Зсоциального государстваИ (а не, скажем, ЗгоскапитализмомИ) с тем отличием, что компромисс был заключен не в рамках отдельного национального государства, а между двумя блоками, союзами государств, - проходил в режиме этих общей матрицы трансформаций (дерегуляция, приватизация, теперешнее свертывание социальных льгот). СССР и восточный блок, на мой взгляд, как раз и были искомым компромиссом в глобальном масштабе, т.е. той самой конструкции, которой не хватает в нынешнем нестабильном порядке, и к которому, возможно, все придет опять в новой форме глобального суверенитета, или же компромисс окажется невозможным, и тогда мы получим новый революционный цикл. Т.е. в определенном смысле может оказаться, что все современное движение - это back to the future (конечно, это скорее вопрос).
В этом смысле глобализаторское ослабление национального суверенитета играет политически двойственную роль. С одной стороны, оно создает будущие, пока смутные предпосылки для солидарных действий «множеств», мигрирующих в порядке мирового разделения труда, но с другой стороны – разрушает прежние структуры классового компромисса, создавая реакционные националистические настроения и не позволяя институционально закрепить новые возможные структуры компромисса. Этот нынешний противоречивый политический статус традиционного суверенитета, на мой, взгляд, и определяет те культурные противоречия, о которых ты пишешь – между глобальной «эллинистической» культурой американоцентричной «Империей» и варварской периферией. Дело не в культурной неперевариваемости этого «эллинизма», а в том, что за этим конфликтом культур стоят, действительно, разные политические субъекты в стадии трансформации и неравновесия – американское национальное государство, политически представляющее транснациональный капитализм корпораций и ослабление которого проявляется как позитивное, связанное с перерастанием этого суверенитета, стремящееся сделать свою национальную культуру глобальной, и локальными культурами, которые, похоже, вынуждены опять дрейфовать в сторону территориализации в рамках национальных государств (или союзов, как EC), которые ослабляются негативно, как их демонтаж.
При этом мне кажется очень интересной мысль о том, что локальная культура в этих условиях как бы целиком становится «народной», «низовой» культурой «угнетенных». В этом смысле она действительно приобретает критический потенциал, хотя при этом балансирует на опасной грани националистической реакции. И мне кажется, основной вопрос для contemporary artist’a сейчас – как ему делать локальное, резистентное искусство, при этом не соскальзывая в чистую реакционность. Или же – предлагать новые «территориальности», диагональные по отношению как к национальным, так и глобальным. В нашем случае, скажем, как «искусство второго мира».
Возможно, я напомнил лишь общие места, но я бы в итоге предложил бы не implosion/explosion (хотя это, мне кажется, красиво как название для выставки), а схему ПОМО-глобализация-новое неравновесие, примерно так.

Ответ Бориса Кагарлицкого:

Большая часть изменений, о которых мы здесь говорим, относится к сфере дискурса, к идеологии. Причем идеологии в понимании Маркса - всё это различные проявления ложного сознания. Понятное дело, что за всем этим стоят определенные изменения в самом капитализме. Ложное сознание тоже не стоит на месте. В одну эпоху фобии, иллюзии и общественно одобренные глупости одни, в другую - другие.
Борьба цивилизаций и прочие пропагандистские трюки правящего класса нас могут интересовать ровно в той степени, в какой нам интересны технологии манипулирования. Тут, впрочем, можно вспомнить знаменитую фразу Сартра про "манипуляторов, манипулируемых собственными манипуляциями". В определенный момент наступает самоотравление пропагандой. Правящий класс неизбежно начинает верить в собственную идеологию. В итоге у власти оказываются люди с совершенно неадекватным сознанием, которые всерьез верят в борьбу христианской цивилизации с исламом, в равные возможности при капитализме или в отсутствие различий между субъектом и объектом (в данном случае конкретный пример не важен). Чем менее правящий класс циничен, тем более он рискует довести дело до полной катастрофы. В этом плане у Буша и Ко хорошие перспективы. Эти люди в самом деле (в отличие от циничных "Демократов") верят в весь этот бред про международный терроризм. Хотя средне образованному ребенку должно быть понятно, что из этого невозможно слепить даже среднего качества голливудский сценарий.
Что касается левых (или просто критически мыслящих особей), то я предлагаю просто забыть все эти замечательные дискурсы, повернуться лицом к реальности и посмотреть что же происходит на самом деле. А тут происходит много интересного. Например можно видеть, что классовые противоречия в глобальном масштабе обостряются, хотя при этом меняется и "социальная география" планеты. Что неолиберальный экономический проект распадается, но продолжает жить несмотря на очевидный крах - поскольку слабы и неподготовлены силы, способные выработать новый проект (хоть революционный, хоть реформистский). Наконец, мы видим новый подъем левого движения, но соединяющийся с беспрецедентной слабостью интеллектуальной, идеологической. Прежние подъемы опирались на творчество Маркса, Ленина, Троцкого, Грамши, Розы Люксембург, Сартра, Маркузе и т.д. Причем речь идет не об отдельных личностях (такое всегда есть), а о школах, об идейных направлениях. Сегодня же за серьезных теоретиков держат Хардта и Негри, это я считаю уже просто позором.
Так что самая слабая часть движения сегодня - интеллектуальная. Почему - другой вопрос. Интеллектуалы потерпели в конце ХХ века моральное и политическое поражение. Как на Востоке, так и на Западе. Они слишком много на себя взяли, дали обществу обещания, которые не смогли выполнить. Теория не самоценна. А искусство, вне зависимости от того, считаем мы его выше или ниже жизни, становится безжизненно, если замыкается само на себя (и при этом ещё требует к себе внешнего уважения).
Самодовольство радикального интеллектуала обернулось беспомощностью, а беспомощность породила продажность.
От этого морального поражения никак не могут оправиться. Александр Тарасов говорил про 10 лет позора. 
Но 10 лет уже прошли. Пора приходить в себя!

Московская Биеналле носит название «Диалектика надежды». Несмотря на скандалы, связанные с ее подготовкой, и недвусмысленные политические жесты ее кураторов, само звучание ее названия, вопреки логике, продолжает вызывать ассоциации с левым дискурсом. Сила этой магии слов может быть развеяна только при помощи предельно честного и внятного анализа сегодняшней общественной ситуации во всех ее аспектах.
Как известно, каждый большой культурный проект в странах либерального капитализма несет в себе важную функцию опосредованной политической репрезентации маргинальных групп, лишенных прямого политического представительства. Партии меньшинств, опираясь на совершенную систему хитроумных механизмов культурного производства, получают законное удовлетворение, обретая свое место в просторных павильонах свободного общества. Социальные проекты, критические проекты, любые проекты неуместного и невозможного, - собственно, все то, что принято называть искусством, сливаются в богатую и привлекательную симфонию демократии. 
Излишним будет говорить как о цинизме и несовершенстве такого порядка вещей, так и о его ценности, как результате большого исторического пути. За каждым элементом большого проекта, за каждой нотой оркестра плюрализма и толерантности узнается неровная, но неумолимая поступь общественного прогресса. За каждым этапом усложнения реализации гегемонии капиталистического класса, следовало изменение и совершенствование «критической машины» западной культуры. Долгий путь через институты, во всей его неоднозначности, для партий политического и культурного меньшинства был обусловлен готовностью к борьбе и самоорганизации общества в целом, являя собой на каждом историческом повороте фиксацию существующего баланса сил. Надежда на лучшее будущее, на возможность иного мира, вспыхивая и угасая, затаившись на время или торжествуя, была главным содержанием этой борьбы.
Что означает «надежда» в современной российской ситуации? Есть ли возможность для партий, живущих проектом неописуемого общества, получить хоть миллиметр репрезентативного пространства? Этот вопрос, пожалуй,  являлся ключевым для актуального российского искусства последних десятилетий, и сегодня уже вполне достоин однозначного ответа. Структура современного отечественного капитализма внятна и не отягощена необходимостью конструирования исторических блоков и решения сложных вопросов представительства  ненавязчивых  меньшинств. Московская Биеналле, рождающаяся под шквалом обвинений в антидемократизме и коррупции, на самом деле впервые открыто и недвусмысленно дает настоящее определение «надежды» – единственное адекватное  путинской России за окном.  Это определение достоверно отображает ту партию, которая отстояла свое право на безраздельное господство в любом измерении – партию личного успеха. 
Персональные революции, в большинстве своем, завершились победой. Благополучно пережившие смутную эпоху поиска самоопределения искусства, приватизации собственности и запредельной политической шизофрении, теперь имеют заслуженную возможность увидеть свое имя высеченным на аллее звезд, а новое поколение – приобрести индивидуальное приглашение в отличную жизнь. 
Симптоматичность первой Московской Биеналле, ее общественное значение и тональность возникшей дискуссии, в конечном счете, дают представление о ней как о чрезвычайно удачном большом проекте для России. А резкая актуализация в связи с Биеналле вопросов партстроительства, для всех без исключения, обозначает все богатство возможностей для рождения других надежд в недалеком будущем.    
Илья Будрайскис.

Ситуация, сложившаяся вокруг Украины, снова убедительно показала, насколько все старые имперские штампы оппозиции холодной войны не просто живы, а оказывают решающее давление на восприятие и интерпретацию происходящих событий. Очевидно, что эти политические процессы развития найдут свое отражение и в области культурной политики.

Независимое критическое высказывание в России (как и везде) сейчас испытывает постоянное давление, с одной стороны, рыночных структур, а с другой стороны – реальной политики, требующей от “мастеров культуры” популистской легитимации своего курса. В современной  ситуации мы часто видим, как эти запросы оказываются взаимосвязанными.

Итак:

Какие значимые для вас перемены в общественной жизни произошли в России за последнее время, и как они коснулись лично Вас?

Сформировали ли они новую, по сравнению с недавним прошлым, ситуацию?

Каковы её главные особенности?

Можно ли говорить о ее “чрезвычайности”, или же мы уже не способны мыслить в подобных координатах?

Как эти процессы отразились на ситуации культурного производства?

Где вы видите своих союзников в политическом пространстве?

Проще говоря, с кем можно работать, а с кем уже нельзя? 

Чем мы можем ответить на навязываемую полярную оппозицию – «прекрасный свободный запад» и «анти-демократическая, авторитарная России»? 

Как меняется критический статус художника, интеллектуала, и в рамках какого пространства еще возможно его продуктивное существование? 

На какие «чрезвычайные меры» может или должно пойти искусство и мысль в лице художников и интеллектуалов, в ответ на «нормальность» чрезвычайного положения?

Если еще недавно «Чрезвычайное положение» звучало как абстрактное понятие политической философии и скорее отсылало к тоталитарному опыту режимов прошлого века, то сегодня, в результате недавних катастрофических изменений ситуации, «чрезвычайное положение» становится повседневной реальностью, странной новой «нормой», захватывающей все большее пространство жизни. Сегодня эта ситуация для всех нас проявляется как серый фон повседневной жизни:  нарастание систем слежения и контроля, ограничение перемещений, цензура информации, паспортный режим, обыски и задержание подозрительных лиц, дискуссии о легитимации пыток. «Чрезвычайное положение» уже не нуждается (и противится) своего называния, оно просто существует, как постоянно меняющиеся правила игры, ускользающие от формальной фиксации.

В странах бывшего СССР элементы “чрезвычайного положения” оказываются необходимой составляющей политики управления, основанной на связях власти с мафией и терроризмом, манипулировании выборами, на постоянном уголовном переделе собственности, коррупции и преследовании политических оппонентов власти. Такие процессы выявляют схожие, но скрытые от публичного взгляда процессы глобального нео-либерального развития. Эти страны – естественно, не только они - могут быть описаны как «пилотные площадки» для отработки стратегий “чрезвычайного положения”, с целью нахождения возможностей создания антидемократических обществ под прикрытием популистких лозунгов “единения во имя законности, демократии и порядка”.

Искусство и культура всегда являются частью ситуации, сложившейся в конкретном обществе. Они оказываются втянутыми в систему биополитического контроля, являясь важными коммуникационными посредниками, обслуживания и декорирования власти. С другой стороны, в культуре сохраняется неподконтрольный потенциал эмансипирующей автономности, который противодействует навязываемой обществу мобилизации на основе единения с властью. Вся история развития живой культурной традиции демонстрирует нам новые и новые стратегии неподчинения, как господствующей эстетической традиции, так и дискурсу власти, - своего рода «контр-суверенитет» культуры. В этом случае искусство вскрывает и «узурпирует» навязываемое сверху состояние “чрезвычайного положения” и  революционизирует  его. В какой-то момент истории этот потенциал может оказаться сильнее власти, потерявшей любые формы легитимности и доверие общества.

Все прошлые катастрофы истории взывают к нашей памяти и активному действию - в чрезвычайном положении нашего настоящего. И, пожалуй, сегодня слова Вальтера Беньямина, который писал в темное предвоенное время Европы, звучат как нельзя более актуально: “Традиция угнетенных учит нас, что переживаемое нами “чрезвычайное положение” – не исключение, а правило. Нам необходимо выработать такое понятие истории, которое этому отвечает. Тогда нам станет совершенно ясно, что наша задача – создание действительно чрезвычайного положения; которое  укрепит  наши позиции в борьбе с фашизмом”.