<Воспоминания о выставке Владимира Янкилевского.

Посещение Хрущевым со своей свитой выставки в Манеже стало контрапунктом «фуги», которую играла советская жизнь. Четыре голоса умело соединила в кульминации Академия художеств СССР. Вот эти четыре голоса. Первый – общая атмосфера советской жизни, «оттепельный» процесс политической десталинизации, который начался после ХХ съезда КПСС, обострив борьбу за власть и влияние между наследниками Сталина и молодой генерацией во всех слоях советского общества.

Второй – это официальная художественная жизнь, полностью контролируемая Министерством культуры СССР и Академией художеств – оплотом социалистического реализма и главным потребителем бюджетных денег, выделенных на изобразительное искусство. Третий голос – новые тенденции в среде молодых членов Союза художников и их растущее влияние в борьбе за власть в инфраструктуре Академии. Молодое поколение под влиянием изменившегося морального климата стало искать пути для изображения «правды жизни» (потом это течение стали называть «суровым стилем»). Находясь внутри официальной структуры советского искусства и будучи встроенными в ее иерархию, молодые художники уже занимали посты в различных комиссиях и выставкомах, привыкая к системе государственного обеспечения. В них-то, как в своих правопреемниках, академики и видели угрозу своей слабеющей власти.

И, наконец, четвертый голос «фуги» – независимые и неангажированные молодые художники, которые зарабатывали на жизнь кто как мог и делали искусство, которое они не могли ни официально показать, ни официально продать. Они даже не могли купить краски и материалы для работы, так как их продавали только по членским билетам Союза художников. По существу эти художники были негласно объявлены «вне закона» и были самой гонимой и бесправной частью художественной среды. Апологеты «сурового стиля» были настроены по отношению к ним (то есть

к нам) сверхкритично. Характерно гневное и возмущенное негодование «суровостильца» Павла Никонова, выраженное им в своем выступлении на Идеологическом совещании в ЦК КПСС в конце декабря 1962-го (после выставки в Манеже) по отношению к «этим стилягам»: «Меня не столько удивил тот факт, что, например, вместе с «белютинцами» в одной комнате были выставлены работы Васнецова и Андронова. Меня удивило, что и мои работы там же. Не для этого мы ездили в Сибирь. Не для этого я вместе с геологами ходил в отряде, не для этого нанимался туда рабочим. Не для этого Васнецов очень серьезно и последовательно работает над вопросами формы, которые для него необходимы в его дальнейшем росте. Не для этого мы несли свои произведения, чтобы их повесить вместе с работами, которые, на мой взгляд, никакого отношения к живописи не имеют».

Тенденция, несмотря на безграмотность стиля и полную кашу в голове, очевидна: мы («суровый стиль») – хорошие настоящие советские художники, а они («белютинцы», как он назвал всех других, не делая разницы между студийцами Белютина и независимыми художниками – участниками манежной выставки) – нехорошие, фальшивые и антисоветские. И, пожалуйста, дорогая Идеологическая комиссия, не путайте нас с ними. Бить надо «их», а не «нас».
Кого бить и за что? Мне, например, в 62-м было 24 года, я только что окончил Московский полиграфический институт. У меня не было мастерской, я снимал комнату в коммунальной квартире. Денег на материалы тоже не было, и по ночам я воровал во дворе упаковочные ящики из мебельного магазина, чтобы делать из них подрамники. Днем работал для себя, а ночью делал книжные обложки, чтобы немного заработать. Вещи, сделанные в это время, я показал в Манеже. Это шестиметровый пентаптих №1 «Атомная станция» (сейчас в Музее Людвига в Кельне), трехметровый триптих №2 «Два начала» (сейчас в Музее Зиммерли в США) и серию «Тема и импровизация».

«Их» – независимых художников – было в Москве всего два-три десятка, и принадлежали они к самым разным направлениям. От продолжения традиций русского авангарда начала века, сюрреализма, дадаизма, абстрактного экспрессионизма

и вплоть до разработки оригинальных форм художественного языка. В начале 60-х под влиянием меняющейся общественной атмосферы стали возможными отдельные полулегальные показы наших произведений в частных квартирах, в научно-исследовательских институтах, но всегда в местах, не охваченных контролем Академии художеств и Союза художников.

К этой же неангажированной части советской художественной жизни можно отнести и полуофициальную деятельность студии Элия Белютина, бывшего преподавателя Московского полиграфического института, у которого я учился на первом курсе (1957/58 год). Белютин был изгнан из института и организовал студию, как он сам говорил, «повышения квалификации». Он был выдающимся педагогом и пытался реализовать свой потенциал, обучая студийцев азбуке современного искусства, чего никто не делал и не мог делать ни в одном официальном художественном учебном заведении страны.

Пытаясь удержать свои позиции, академики искали способ дискредитировать силы, реально угрожающие их положению. И случай представился. Готовящуюся в Манеже юбилейную выставку, посвященную 30-летию МОСХа, решено было сделать полем битвы. На этой выставке должны были быть представлены среди других и работы «формалистов» 30-х годов, и работы новой и опасной для академиков молодежи из «левого» МОСХа. Ожидалось посещение выставки руководством страны. Тут не совсем ясно, было ли это запланированное посещение или же академики смогли как-то его организовать. Во всяком случае, они решили максимально использовать это посещение и натравить на своих конкурентов руководителей партии и правительства, далеких от проблем искусства и имеющих о нем примитивное представление.

Совершенно неожиданно судьба подкинула им подарок. Речь идет о полуофициальной выставке студии Белютина, которая состоялась во второй половине ноября 1962 г. на Большой Коммунистической улице. Чтобы придать этой выставке бoльший вес и характер художественного события, Белютин пригласил в ней участвовать четырех художников, которые не были его студийцами. Он попросил меня познакомить его с Эрнстом Неизвестным. В мастерской последнего на Сретенке и состоялась наша встреча, где мы договорились об участии в этой выставке. Сначала Белютин пригласил Неизвестного и меня, а затем по нашей рекомендации Юло Соостера и Юрия Соболева.

Выставка проходила три дня и стала сенсацией. Ее посетил весь цвет советской интеллигенции – композиторы, писатели, киношники, ученые. Очередь стояла несколько часов. Иностранные журналисты сняли фильм, который уже на следующий день показывали в Америке. Такой ажиотаж вокруг «самодеятельного творчества» был полной неожиданностью для властей, и, пока они чухались да разбирались, выставка благополучно завершилась. На третий день мы развезли работы по домам.

В последние дни ноября нас четверых – Неизвестного, Соостера, Соболева и меня – пригласили сделать выставку в холле гостиницы «Юность». Были уже отпечатаны и разосланы пригласительные билеты, выставка повешена, и, когда стали прибывать первые гости, появились люди из горкома ВЛКСМ, под эгидой которого и была организована эта выставка, и стали что-то растерянно лепетать по поводу того, что, мол, выставка дискуссионная, не надо ее открывать для публики, давайте завтра обсудим, как сделать дискуссию, и т.д. и т.п. Мы поняли – произошло нечто, изменившее обстановку, но не знали, что именно.

На следующий день, 30 ноября, явилась уже целая делегация, которая после долгих и бессмысленных разговоров внезапно предложила нам зал, где можно повесить нашу выставку и затем провести дискуссию, куда мы пригласим всех, кого пожелаем, а они – «своих». Нам тут же дали машину с грузчиками, погрузили работы и привезли, к нашему изумлению... в Манеж, где мы встретили Белютина с его учениками, развешивающих свои работы в соседнем зале. Это и был тот подарок, который получили от судьбы академики, точнее, как мы потом поняли, сами для себя его организовали. Именно они решили заманить участников выставки на Большой Коммунистической в Манеж, дав им три отдельных зала на втором этаже, чтобы представить их руководству страны якобы как членов Союза художников и участников выставки «30 лет МОСХа», коварно подрывающих устои советского государственного строя. Это конечно же была наглая фальсификация, так как только один студиец Белютина был членом МОСХа, а из нас четверых – только Эрнст Неизвестный, который, кстати, был представлен и на юбилейной выставке.

Офорты Владимира Янкилевского, вытавленные сейчас в "Крокин галерее", в семидесятые могли показаться антисоветскими карикатурами или даже порнографией

Мы вешали работы сами весь день и всю ночь. Рабочие сразу напились, и мы их прогнали. Никто не понимал, что происходит и почему такая спешка. Ночью приезжали члены Политбюро, министр культуры Фурцева, молча и озабоченно обходили наши залы, с нами, конечно, не здоровались и не говорили. Когда ночью нам раздали анкеты, чтобы их заполнить, и велели прийти к 9 утра с паспортами, мы узнали, что придет партийно-правительственная делегация. В 5 утра мы разъехались по домам. Эрнст попросил меня одолжить ему галстук (у меня был один), так как хотел быть в костюме. Мы договорились встретиться у метро «Университет» в 8 утра.

Я проспал, Неизвестный разбудил меня телефонным звонком. Он поднялся ко мне за галстуком, был гладко выбрит, напудрен, глаза возбуждены: «Я не спал всю ночь, сидел в горячей ванне, проигрывал ситуацию», – сказал он мне. Мы поехали в Манеж. План академиков был такой: сначала провести Хрущева и всю компанию по первому этажу и, пользуясь его некомпетентностью и известными вкусовыми предпочтениями, спровоцировать негативную реакцию на «формалистов» 30-х годов в исторической части выставки. Затем плавно перенаправить эту реакцию на своих молодых оппонентов из «левого» МОСХа, сосредоточив на них недовольство Хрущева, и потом показать ему второй этаж, чтобы закрепить разгром «оппозиции», представив выставленных там художников как крайне реакционную и опасную для государства перспективу либерализации в области идеологии.

Итак, драма развивалась точно по сценарию. Проходя по первому этажу, делегация восхищалась достижениями академиков, смеялась «остроумным» шуткам Хрущева и его высказываниям по поводу Фалька и других мертвых, очень негативно реагировала на «суровый стиль» молодого «левого» МОСХа. Выставленные на втором этаже «предатели Родины», как их представили академики, вызвали уже подготовленный взрыв негодования.

Когда вся процессия во главе с Хрущевым стала подниматься по лестнице на второй этаж, мы, ничего не понимающие в том, что происходит, и наивно предполагая, что после посещения Хрущева нас «признают», стали вежливо аплодировать – это была идея Белютина («Надо их поприветствовать, все-таки премьер-министр»). Но Хрущев грубо нас оборвал: «Хватит хлопать, идите, показывайте вашу мазню!» – и прошел в первый зал, где были представлены ученики студии Белютина.

Войдя в зал, Хрущев сразу стал орать и искать «зачинщиков» выставки на Большой Коммунистической. Было два эпицентра разговора: с Белютиным и с Неизвестным. Кроме того, были ругань и угрозы, обращенные ко всем, и, на периферии события, несколько точечных вопросов к ученикам студии, на чьи работы случайно указывал палец Хрущева.

Мне запомнились такие эпизоды. Хрущев после гневной тирады, обращенной ко всем художникам, грозно спрашивает у Белютина: «Кто вам разрешил устроить выставку на Большой Коммунистической и пригласить иностранных журналистов?» Белютин, оправдываясь: «Это были корреспонденты коммунистических и прогрессивных органов печати». Хрущев восклицает: «Все иностранцы наши враги!» Кто-то из «белютинцев» спрашивает, почему Хрущев так негативно относится к их работе, тогда как сам открыл процесс десталинизации в стране. На что Хрущев очень твердо: «Что касается искусства, я – сталинист».

Что-то пытается доказать Неизвестный. Ему хочет заткнуть рот министр Госбезопасности Шелепин: «А где вы бронзу берете?» Неизвестный: «На помойках нахожу водопроводные краны». Шелепин: «Ну, это мы проверим». Неизвестный: «А что вы меня пугаете, я могу прийти домой и застрелиться». Шелепин: «А вы нас не пугайте». Неизвестный: «А вы меня не пугайте». Хрущев ко всем: «Обманываете народ, предатели Родины! Всех на лесозаготовки!» Затем, передумав: «Пишите заявления в правительство: всем иностранные паспорта, довезем до границы – и на все четыре стороны!»

Он стоит в центре зала, вокруг члены Политбюро, министры, академики. Белое лицо внимательно слушающей грязную ругань Фурцевой, зеленое злобное лицо обсыпанного перхотью Суслова, довольные лица академиков... Главные атакуемые – Белютин и Неизвестный. Затем все вслед за Хрущевым плавно перетекли во второй зал, где были экспонированы работы Юло Соостера, Юрия Соболева и мои. Сначала Хрущев увидел работы Соостера: «Кто автор?» Вышел Юло. «Как фамилия? Что это вы такое рисуете?» Юло стал, от волнения с очень сильным эстонским акцентом, что-то объяснять. Хрущев напрягся: что это за иностранец? Ему на ухо: «Эстонец, сидел в лагере, освобожден в 56 году». Хрущев отстал от Соостера, повернулся к моим работам. Ткнул пальцем в триптих №2: «Кто автор?» Я подошел. «Как фамилия?» – «Янкилевский». Явно не понравилась.

«Это что такое?» – «Триптих №2 «Два начала». – «Нет, это мазня». – «Нет, это триптих №2 «Два начала». – «Нет, это мазня». Но уже не так уверенно, так как увидел две цитаты из Пьеро делла Франческа – портрет сеньора де Монтефельтро и его жены, коллажированные в триптих. Хрущев не понял, это я нарисовал или нет, и потерял интерес. Я был настолько потрясен всем абсурдом и необъяснимой для меня несправедливостью происходящего, что по наивности готов был вступить с Хрущевым в дискуссию об искусстве, но я знал, что в соседнем зале Эрнст очень серьезно готовится к разговору с ним, и из композиционных соображений решил не начинать дискуссию, оставив ее режиссеру Неизвестному. (Когда потом я сказал об этом Эрнсту, он был очень удивлен: «Ты об этом подумал?»)

Все двинулись в третий зал, где были выставлены скульптуры Неизвестного. В зале Неизвестного академики стали через голову Хрущева нападать на него, почувствовав, что наступил решающий момент. Эрнст их оборвал, сказав довольно резко: «А вы помолчите, я с вами потом поговорю. Вот Никита Сергеевич меня слушает и не ругается». Хрущев улыбнулся и сказал: «Ну, я не всегда ругаюсь». Потом Хрущев приводил много примеров хорошего, как он понимал, искусства, вспоминая и Солженицына, и Шолохова, и песню «Рушничок», и нарисованные кем-то деревья, где листики были как живые. Характер диалога с Неизвестным менялся, сначала больше говорил Хрущев, затем Эрнст овладел положением и сам стал вести Хрущева по залу, давая, например, такие объяснения: «Это крылья, символизирующие полет». Он показал несколько официальных проектов и памятник Гагарину, и Хрущев стал с интересом слушать. Академики очень нервничали, они явно упустили инициативу. Закончив экскурсию, Хрущев попрощался с Эрнстом за руку и сказал вполне доброжелательно: «В вас сидит ангел и черт. Ангел нам нравится, а черта мы из вас вытравим». На этом закончилась эта встреча. Мы не знали, чего ждать. На всякий случай я собрал записные книжки и отвез моему другу Вите Пивоварову. Затем поехал к родителям предупредить о возможных репрессиях. Когда я рассказал про «довезем до границы – и на все четыре стороны», мама неожиданно воскликнула: «Неужели выпустят?»

Через несколько дней я узнал, что «белютинцы» написали письмо в ЦК, где объясняли, что они хотели воспеть «красоту русской женщины». Это с негодованием цитировалось в газете «Правда». Как дальше развивались события, довольно хорошо известно. Встреча с деятелями искусства на правительственной даче, куда я, уже все поняв, отказался дать свои работы, затем заседание Идеологической комиссии ЦК с молодыми деятелями культуры, где я с удивлением и любопытством наблюдал фарс «доброжелательной» критики чуждых тенденций в советском искусстве, а также верноподданические и оправдательные выступления многих, в том числе Никонова и Белютина. (Последний в надежде спасти студию говорил, что «...твердо убежден в том, что среди советских художников нет и не может быть абстракционистов».) Затем триумф сталинских академиков и их победа над «левым» МОСХом. Нас же, «независимых», впервые признали как существующих, обрушив на нас шквал газетно-журнальной брани. Зарабатывать на жизнь в издательствах стало трудно, пришлось работать под псевдонимом. Но победа академиков была декоративной, она уже не соответствовала динамике либерализации общества. Продолжались выставки в научно-исследовательских институтах, концерты современной музыки. Это уже невозможно было остановить, несмотря ни на какие запреты.

ариж, февраль 2003 г>