Затруднительно ответить на лобовой вопрос: о чем эта выставка? Слова «ревизия материала» хлестко звучат, но оставляют множество вопросов; соединенное ими искусство избегает однозначных определений и не стремится к быстрому и легкому завоеванию аудитории. Тем не менее выставка в наиболее просторном зале Государственной Третьяковской галереи претендует на событие, поскольку собирает воедино многие тенденции, рассеянно присутствующие в художественной атмосфере последних полутора десятилетий. Тенденции по-прежнему существенные, незыблемые и неотменимые, ибо они напрямую связаны с базовыми принципами визуальности как таковой, но в последнее время все более вытесняемы агрессивными технологиями и актуальной содержательностью. Речь идет о конструктивности, работе с пространством и материалом – на формальном уровне, о сложной, нелинейной и – в отдельных случаях – религиозной метафорике – на уровне содержательном. О судьбе традиционного, станкового искусства перед лицом технологического прогресса.

Выставки подобного масштаба и уровня являются нормой любой зарубежной институции, связанной с современным искусством; там аналогичные «ревизии» происходят постоянно и дают весомое подтверждение концепциям о непрерывности культурных традиций. В России же словно бы возникает необходимость оправдываться за производство «чистого искусства»; с одной стороны, оно вроде давно никем не гонимо, с другой – все никак не удостоится собственной «классической» ниши с устоявшимся перечнем имен и достижений. Имеющиеся в наличии «заслуги» быстро стираются из слабовато натренированной исторической памяти поколения, а на очевидные «музейные» качества столь «тонкого» типа искусства сами собой закрываются глаза, привыкшие к оперативной смене затверженных постмодернистских и постконцептуальных штампов. «Честному» – что будет вполне синонимичным – искусству, вдобавок, требующему определенного напряжения сознания и «воспитанности» взора, в такой ситуации место остается только на маргиналии. Тем более судьбоносна репрезентация на территории главного национального художественного музея – в собрании которого, разумеется, участники проекта представлены множеством произведений.

Показательно, что инициатива этого проекта изначально исходила от самих художников. Провиденциальность читается в, казалось бы, «нечаянном» соединении авторов вместо принудительного кураторского решения – это происходит подобно тому, как спонтанно возникали контуры самого этого пласта искусства, во времена ли «второго авангарда» (абстракция Каменского), в параллель минималистской пластике и «бедному искусству» (железо-тексты Умнова, объекты Красулина), или в «новейшее время», когда рефлексия художников в материале выражается в масштабах пространственных или высокотехнологических инсталляций.

Пожалуй, ключевое слово здесь – «пластика». «Пластический». Под этим словом, с трудом переводимым на европейские языки, да и в русском часто смешиваемым, к примеру, с областью телесного, жестового выражения, в искусстве подразумевается основополагающий набор формальных качеств. В сегодняшней терминологии это понятие выступает также оппозицией «концептуального», однако акцент в данном случае иной. Проект скорее призван прочертить пути современной пластики на примере работы авторов нескольких поколений за последние пятнадцать лет, начать разметку контуров, предъявление результатов и оформление архива этого глобального пласта. Дополнительная проблема коренится в местной специфике – возникшем на протяжении советского времени дефиците культуры восприятия подобного искусства, концентрации искусства на сюжете, рассказе, по контрасту с тем, что поддержание пластических традиций являлось сугубо «внутрицеховым» делом, вдобавок, десятилетиями находившимся под прямым запретом. Это тем парадоксальнее, если учесть, что интерес к чистой пластике был во многом порожден русским авангардом, но примерно с середины 30-х, особенно же в послевоенный период, эстафета закономерно перешла к европейскому и американскому искусству. Российское искусство сегодня, таким образом, воспринимается по большей части выключенным из этой всемирной традиции. Впрочем, некоторые ее преемники и среди них, можно быть уверенным, – важнейшие, представлены на данной выставке; в этом смысле прочитывается претензия проекта на восстановление пресловутой «связи времен». При этом ни в коем случае не стоит думать, что речь идет о повальном бессодержательном формализме, который на самом деле никогда не был в чести на здешней территории, в том числе и в эпоху авангарда. Дело в том, что последнее время в искусстве той эпохи принято вычленять левую, радикальную линию – тогда как в стороне остается произведенная художниками «великой утопии» трансформация запасов всей истории искусств. Именно эту традиционалистскую линию продолжает и «сообщество» данного проекта, именно с этой позиции его представителями осуществляется «ревизия». Подытоживая, скажем, что наши авторы предпринимают радикальную попытку переосмысления и интеллектуализации отечественных пластических тенденций.

Впрочем, это также не самоцель: важно то, что подобный тип искусства «открывает», «подразумевает». Художники «Ревизии» могут – в числе весьма немногих на сегодняшней арт-сцене – претендовать на позиции философов в искусстве; ключевыми словами, описывающими их содержательный пласт, служат прилагательные «метафизический», «сакральный». «Духовный», в конце концов, хотя сами авторы осмотрительно предпочитают не использовать это понятие, значение которого очевидно затерто и искажено в постмодернистской языковой комбинаторике. Обращаясь к внешней стороне вопроса, стоит отметить своевременность его масштабной постановки: о возвращении и переоценке метафизики сегодня говорится повсеместно и на всех уровнях.

Если не уникальна, то во всяком случае крайне редка ситуация, когда ряд авторов, не объединенных в группу, призван продемонстрировать в экспозиции единство – и интенций, и интонаций. Это ансамбль, но состоящий из индивидуальностей, хор, но – «неслиянных голосов». Это продуманная смена «внутренних ландшафтов» художников, констатация их несходства, но в то же время – согласия. Медитативное, беспрестанно разворачивающееся во времени, и одновременно скованное в пространстве видео Владимира Филиппова сменяют спиритуально ориентированные инсталляции Вячеслава Ливанова. Строгие, жестко и ритмично исчерченные, беспредельно яркие монохромные поверхности работ Бориса Марковникова следуют за афористичными рефлексиями Виктора Умнова, нанесенными на глухие листы жести. Рельефы, объекты и картины Бориса Михайлова, призванные передать различную степень остроты взаимодействия материалов, контрастируют с технически обусловленными, но удивительно лиричными и одухотворенными инсталляциями Татьяны Баданиной. Самозамкнутые, холодные вертикальные структуры Евгения Гора соседствуют с экспрессивными, кипящими хтонической энергией холстами Николая Наседкина. Космологические откровения Марины Кастальской впечатаны в чрезвычайно эстетичную поверхность бумажной массы по соседству с нарочито грубыми объектами Андрея Красулина, в которых эстетика красоты сведена к минимуму. Бесконечные наблюдения цветовой силы живописной поверхности в камерных холстах Алексея Каменского отзываются в лаконичной геометрии фактур у Владимира Наседкина. Исследованием соотношения природного и искусственного начал занят в своих скульптурных объектах Кирилл Александров, в работах Бориса Смертина запечатлены материальные следы городской культуры. Движение зрителя по залу строго предопределено – он последовательно проходит позиции каждого из авторов, чтобы в итоге оказаться в пространстве их диалога.

Не стоит представлять себе интригу данного проекта как нечто предельно эзотеричное, непонятное для человека непосвященного. Не так уж в действительности далека она «от народа»; представление о пластическом искусстве как о чем-то невнятном по «мессиджу» («здесь черта, здесь черта, и больше ни черта») – не более чем результат привычки. Парадокс: работы, представленные на выставке, несмотря на всю возможную глубину их постижения, обладают важнейшим качеством простоты. Простоты высказывания, несомненность которого сродни дыханию; простоты как способности художников обнаружить принципы, заложенные в самом материале и представлениях о форме, композиции, цвете. Во многих случаях работы имеют четкую фигуративную или содержательную основу; чаще же всего это богатая «информация к размышлению» или повод для медитативного погружения – открытому сознанию, не зашоренному глазу. Зрелищность проекту безусловно присуща – об этом свидетельствует ряд видео- и пространственных инсталляций, призванных именно в соединении создать возможность их нового постижения.

Возможно, кто-то узрит в этом «благородном собрании» всего лишь архаизирующих поклонников уходящей пластической культуры. Если и считывается обреченность поставленной авторами выставки миссии, то, похоже, она заключается в невозможности требования от зрителя в XXI веке, в эпоху все ускоряющейся информационной нагрузки, той концентрации, да просто элементарной воспитанности внимания, что необходима для восприятия такого искусства. Но разве не всякая серьезная выставка есть мир для избранного взгляда, с необходимостью объединенного с серьезным багажом культурных познаний?

Кажется, главная ревизия в этом проекте принадлежит зрительскому глазу, и от этого зависит, будет ли подобное искусство восприниматься в новом веке как полноправная часть всеобщего визуального проекта современности или же как уединенный Вертоград ценителей высоких традиций, этаких поселенцев «башни из слоновой кости». Во всяком случае, выставка свидетельствует о наличии серьезных вопросов в сфере «потребностей и обязанностей» новой изобразительной культуры: ведь искусство столь рьяно упражнялось в «переносе границ» на протяжении всего столетия, в экстенсивном расширении, что во многом растеряло собственные константы. На пороге нового века уместно задаться вопросом – не является ли объявленная художественная «ревизия» ощутимой альтернативой как концептуальному истощению изображения, так и энтропийной избыточности гламура?

Сергей Попов